Лев Квин - ...Начинают и проигрывают
Но пока это произошло, она здорово помотала нам нервы. Бесконечные допросы, очные ставки, всевозможные письменные запросы, звонки, телеграммы в разные концы страны, кропотливое копание в бумагах ночи напролет… Мы сбились с ног, похудели, лишились сна.
Перелом произошел во время одной из очных ставок. Глеб Максимович пригласил к себе доставленную утром на военном самолете женщину, велел привести арестованную, а когда она вошла в кабинет, познакомил их:
— Зинаида Григорьевна Петрова… Зинаида Григорьевна Петрова. Да, да! И год рождения тот же. И месяц, и число. Больше того: вы обе родились в одном селе. Больше того: у одних и тех же родителей. — Посмотрел весело на прилетевшую с Востока гостью. — Бывают же на свете такие совпадения, а, Зинаида Григорьевна?
— Вот вы какая! — Арестованная окинула оценивающим взглядом ничего не понимавшую женщину. — Я вас представляла другой — погрубее, примитивнее… Хорошо, гражданин полковник, — повернулась она к Глебу Максимовичу. — Вы выиграли, нечего зря время терять…
Арвид был прав: Маргарита Карловна Зиммель, — таково ее настоящее имя — долгое время жила в Латвии, Ее отец — видный царский полковник, один из организаторов похода армии фен дер Гольца против молодой советской республики в 1919 году. Мать — русская дворянка, религиозная фанатичка, исповедовавшая католичество и патологически ненавидевшая безбожников-большевиков.
Немецкий абвер завербовал Маргариту Зиммель еще в студенческие годы, когда она училась на филологическом факультете Рижского университета. Постоянную связь с германской разведкой она поддерживала и позднее, уже будучи преподавателем Аглонской католической гимназии, — именно в то время она часто навещала город, в котором жил Арвид, особенно во время летних каникул, завязывая нужные знакомства.
Когда в 1939 году прибалтийские немцы по призыву «фюрера» выехали в Германию, в их числе была и Маргарита Зиммель. Но, в отличие от других своих земляков, она пробыла в фатерлянде недолго. У ее шефов родился план пристроить разведчицу к советской военной базе в Лиепае, причем с дальним прицелом.
Местные ульманисовские власти, тайно сотрудничавшие с гитлеровцами, охотно пошли навстречу. Так родилась на свет латвийская гражданка, русская по национальности, Зинаида Григорьевна Боброва, которой предназначено было — не судьбой, конечно, а руководителями разведки — в дальнейшем встретиться с советским капитаном Иваном Григорьевичем Петровым — у него была сестра Зинаида, и ради нее, вернее, ради ее биографии и затевалась вся сложная комбинация.
Иван Григорьевич был холост, Зинаида Григорьевна очень приглянулась ему, и в 1940 году, когда Латвия стала советской, он предложил ей руку. Предложение было принято, Иван Григорьевич отпраздновал свадьбу в узком кругу сослуживцев, его жена получила новый паспорт — уже советский — на имя Зинаиды Григорьевны Петровой. Точно так же звали и младшую сестру капитана, которая еще четыре года назад уехала из родного села под Курском на Дальний Восток.
Молодожены недолго наслаждались счастьем. На Ивана Григорьевича в ноябре того же года неизвестными лицами было совершено покушение, и он, не приходя в сознание, умер на руках безутешной супруги.
Теперь Маргарита Зиммель снова свободна — и операция по глубокому внедрению ее в Советский Союз успешно продолжается.
Она переезжает в другой латвийский город, знакомится там с молодым советским офицером Красниковым и выходит за него замуж, умолчав о своем предыдущем браке. У нее теперь и метрика есть на имя Зинаиды Григорьевны Петровой — для этого потребовалось только написать в сельсовет на Курщине и попросить выслать копию свидетельства о рождении, якобы для оформления выплат сестре погибшего капитана.
О том, чтобы в паспорте не было отметки о первом браке, она, разумеется, позаботилась заранее.
И вот с началом войны эвакуируется сюда, в далекий тыл, жена фронтовика-капитана, потом майора, потом подполковника, советская женщина с хорошей трудовой биографией, с подлинными документами.
И она же — мина замедленного действия, замороженный фашистский агент Дядя, которого берегут для большого дела. Таким стоящим делом оказывается цех «Б».
И — осечка!…
— Случайность! — высокомерно заявляет Маргарита Зиммель на допросе. — Глупое стечение обстоятельств!
— Возможно, — не спорит Глеб Максимович, хотя отлично знает, что происшедшее далеко не результат одного только стечения обстоятельств.
— Мы бы все равно пробрались в цех «Б»! — тонкие нервные пальцы сжимаются в кулаки.
— Возможно, — снова довольно благодушно соглашается Глеб Максимович. — Кстати, знаете, что такое липучка?
— Липучка? Бумага от мух? — Шпионка, пряча свое недоумение и боясь попасть впросак, высокомерно вскидывает голову.
Отняв перо от тетради, в которой ведется протокол, я с любопытством жду, что скажет полковник.
Но он переводит допрос совсем на другие рельсы:
— Скажите, а с Клименко…
— Да! — нетерпеливо перебивает Маргарита Зиммель, раздувая ноздри и еще сильнее откидывая голову. — Да, я сама!
Чем она гордится? Убить беспомощного, не оказывающего никакого сопротивления, оглушенного снотворным старика? Противно…
Маргарита Зиммель неправильно истолковывает мой взгляд:
— Нет! Мне не было страшно!
<Здесь в бумажной книге отсутствовала часть страницы. Содержание утраченного фрагмента понятно из контекста:
Главный герой заканчивает допрос и собирается вместе с Арвидом в баню, попариться перед встречей Нового Года. Но тут вмешивается Глеб Максимович:>
— Вам обоим срочное задание.
Мы переглянулись. Ничего себе встреча Нового года![1]
— Бегите, почистите перышки и не позднее половины двенадцатого — сюда…
Смотрим выжидающе: что дальше? А дальше, оказывается, проще простого — новогодний вечер.
— Вы теперь наши, с нами вам и Новый год встречать — такая уж традиция. Ну, живо, живо, чего ждете!
О том, чтобы попасть в баню, нечего было и мечтать. Мы ринулись домой, развели огонь в печке, стали таскать воду. Включили в дело и Кимку: он с грохотом приволок от соседей невиданных размеров жестяное корыто для купания слонов в домашних условиях. Продраились на славу все трое. И вот, чистый, распаренный, благодушный, в свежем белье, лежа на нарах с задранными к потолку ногами и шутливо пикируясь с Кимкой насчет скорой демобилизации безродного Фронта, я вдруг вспомнил про Седого-боевого.
Какое все-таки свинство! Да, да, дел по горло. Но неужели нельзя было выкроить хотя бы двадцать минут?
Спрыгнул с нар, стал наворачивать портянки. Арвид уставился на меня сверху:
— Куда?
— В госпиталь.
Он тоже стал обуваться.
— А ты куда?
Ответ я знал заранее.
— Пойду, закажу разговор на завтра. — И добавил, сак бы оправдываясь: — Надо ведь поздравить…
Окна госпиталя дрожали в такт не слишком слаженным, зато мощным звукам духового оркестра.
<Здесь в бумажной книге отсутствовала часть страницы. Содержание утраченного фрагмента понятно из контекста:
Главный герой приходит в госпиталь и поднимается в знакомую палату.>
— Капитан Григорэв? — спросил с сильным кавказским акцентом чернявый парень с поднятой к потолку на блоке ногой, похожей на свежепобеленную дорожную тумбу. — Пэрэвэли в палату «Буд здоров».
— Ну-у?
Значит, дела у Седого-боевого пошли на поправку!
Прикрыл дверь палаты и… столкнулся носом к носу с подполковником Курановым. Везет же мне на него!
— Здравия желаю!
— Идемте со мной, лейтенант.
Лицо строгое, губы сжаты. Нотации читать?
— Мне надо в «БЗ».
— Не ходите сейчас. У него жена.
— Приехала? — обрадовался я и за нее, и за Седого-боевого.
— Точнее — переехала.
У Куранова был недовольный вид, но теперь это уже не могло меня обмануть.
— Ох, товарищ подполковник! Вы, да?
Он насупился:
— Что значит — я? В госпитале уже в течение двух месяцев отсутствует начальник лаборатории. Ответственнейший участок, а там хаос… Пойдемте, мне надо посмотреть вашу ногу.
— Зачем?
— Я видел, как вы шли через двор. Что-то сильно хромаете. Должно проходить, а у вас наоборот…
Он долго мял пальцами розовую припухлость над раной, потом постучал кулаком в стену, и из соседней комнаты появился подполковник Полтавский.
— А, моя милиция меня бережет! — его добродушные глаза улыбались за толстыми стеклами очков.
Они поколдовали над ногой, обменялись непонятными для меня латинскими терминами. Потом Куранов сказал, по своему обыкновению очень строго, словно выговаривая за что-то:
