Леонид Николаев - Феникс
Осталось каких-нибудь десять шагов. И тут его ослепили голубые лучи фар. На мгновение. И угасли. Негодяй! Дал понять, что видит, что узнал, что работает отлично.
Саид шмыгнул в вестибюль и стал торопливо подниматься по ступенькам. Почти впотьмах. Где-то вверху теплилась лампочка и бросала на лестничные площадки серо-желтые туманные блики. Он не вглядывался в ступени, преодолевал их автоматически, интуитивно чувствуя, где новая грань, где переход на следующую. На третьей площадке замер, нащупал справа, вровень с головой, кнопку электрического звонка и с силой вогнал ее в розетку. Весь, кажется, втиснулся в стену.
Открыли сразу. Надие открыла. Радостная и чуть взволнованная.
— Входите.
— Я не один, — прошептал он уже в передней, резко захлопывая за собой дверь.
Она, конечно, удивилась. Вскинула свои тонкие брови, спросила будто, — кто еще. Но не подумала страшного — губы улыбались по-прежнему радостно.
— Там гестапо, — пояснил он. И сам улыбнулся. В конечном счете, гестапо для берлинцев неприятное, но очень знакомое слово.
— С вами? — уточнила Надие. — Или за вами?
— Со мной, кажется… На улице стоит машина.
Надие помогла ему снять шинель и повела в комнату.
— Сейчас выясним, — сказала она чуть с тревогой. Выключила свет. Отворила створку окна и выглянула осторожно на улицу. Холодный осенний ветер хлынул в комнату, схватил тюль, свисавший с карниза, и принялся трепать его. — Ничего не видно.
Пришлось подойти к окну и Саиду. Действительно, улица была пуста. У старого клена, где только что вспыхивали голубые фары, светлел голый асфальт. По мостовой с шумом неслись стаи сухих листьев. Взлетали, кружились.
— Черт возьми, не померещилось ведь мне…
Рука его уперлась в подоконник у самого локтя Надие. Скользнула вдоль него. Ощутила едва приметное тепло. Какое-то скованное, глубокое. Словно его нарочно сдерживали.
— Почему вы решили, что это гестапо?
— Я видел Берга… А он, насколько мне известно, работает в политической полиции.
Надие затворила окно, поправила тюль. Повернулась вся к Саиду: взволнованная, с каким-то трагическим блеском в глазах.
— Ну и пусть…
— Что?
— Пусть Берг… Пусть гестапо. — Она прошла к небольшому старинному дивану, какого-то неопределенного цвета, опустилась на него. Заложила ногу за ногу. — Дайте мне сигареты.
Саид обежал глазами столик, тумбочку, подставку для цветов, обнаружил начатую пачку и подал Надие.
— В конце концов, все друг за другом следят, — касаясь губами сигареты, зло произнесла она. И губы скривила, и зубами мелкими, чуть притуманенными голубизной, сжала мундштучок. Саиду почудилась жестокость в ее голосе.
— И вы следите? — опросил он с вызовом.
— И я…
Надие нервно захохотала:
— Страшно?
— Нет, жалко…
— Не смейте меня жалеть… Слышите?!
— Постараюсь.
Он стал ходить по комнате — мимо дивана. Не замечал Надие, смотрел то на дверь, за которой стояла тишина, таинственная тишина, то на окно, только что затворенное и тоже связанное с тайной.
— Сядьте, — попросила Надие. — Я хочу покоя.
Пришлось подчиниться ее желанию. Саид шагнул к дивану, но она остановила его:
— Сюда, — и указала на маленький пуфик у своих ног.
Это было неожиданно. Он вскинул глаза на Надие, желая понять ее состояние. Она кивнула, подтверждая свое требование. И Саид опустился на пуфик. Теперь он был внизу. Рядом, почти у плеча его, лежала ее рука с нервными пальцами, перебиравшими складки ткани. Ее колени, чуть прикрытые подолом черного платья.
— Вы умеете молчать?
— Если нужно.
Надие пропустила сквозь игриво сложенные губы струю дыма, и он заволок ее. Она отгородилась от Саида легкой, недолгой кисеей. И из-за этой кисеи прозвучал голос:
— Мне трудно быть рядом с вами, Саид.
Он хотел спросить, почему, но вспомнил предупреждение и промолчал.
— Вы заставляете меня волноваться… Думать о прошлом… О потерянном…
Снова смолчал Саид, хотя рвался вопрос: зачем? Зачем она все это говорит?
— А я не хочу о нем думать. Его не вернешь, никогда.
— Но можно приобрести новое, — не сдержал себя Саид.
— Разве существует вторая родина?
— Я думал о другом, — поправился Исламбек. — Извините, что я нарушил обет молчания.
— О чем же вы думали?
— О цели жизни.
Круглые глаза Надие с любопытством уставились на Саида. К любопытству примешивалась еще и ирония.
— У вас есть цель?
Он, кажется, дал себя втянуть в опасный разговор. Цель жизни! Что это для него? Сейчас. Можно, конечно, увести Надие далеко от сути, но тогда и Саид окажется за пределами чужой судьбы. Ничего не узнает о сокровенных мыслях переводчицы Ольшера.
— Да, есть.
— Поделитесь со мной.
— Я должен увидеть снова родину.
— Значит, все-таки родину?
— Все-таки.
— Ну, это легко осуществить.
— Как?
— Включить себя в список особой команды «Вальд-лагеря 20».
— И цель будет достигнута?
— Вы увидите родину.
Надие открыто издевалась над ним. Она знала, что такое «Вальд-лагерь 20». Лагерь диверсантов. Правда, их возвращали на родину, но в каком обличье, ради каких задач! Неужели она считала Саида обыкновенным наемником, предателем, лишенным сердца и чувств. Он поднял на нее глаза, чтобы прочесть все это на ее лице. И поразился. Надие тепло, с какой-то грустью смотрела на него сверху. Руку подняла, казалось, хотела своими нервными, беспокойными пальцами коснуться его волос — они были рядом. Застыла в пути. Испугалась вроде. Повернула торопливо назад и на груди сомкнулась с другой рукой. Надие, словно совершая молитву, печально глядела на Саида.
— Я бы такое вам не посоветовал, — сказал огорченно.
Она смутилась. Еще сильнее сжала сплетенные на груди руки.
— Простите… Мне показалось, вам все равно, как вернуться на родину… Других вы учите этому.
— Кого других?
— Своих соотечественников… И небезуспешно.
— Вам даже это известно?
В ней вспыхнул азарт. Азарт ведущего игру человека. Хвастливо она бросила:
— Мне все известно.
— Все?!
— Например, что вы вернулись сегодня из Брайтен-маркта. Целый и невредимый.
Надие торжествующе сияла. Ее забавляло и радовало удивление Саида. Он действительно был поражен осведомленностью переводчицы.
— Будьте уж до конца искренни, нарисуйте мое будущее.
Она достаточно позабавилась его удивлением и его растерянностью. Глаза Надие снова стали грустными, рука опустилась на диван и принялась по-прежнему перебирать ткань накидки.
— Мы, наверное, оба погибнем…
Это было сказано так просто и так убежденно, что Саида обдало холодком. Он поверил ей. Поверил невольно — все услышанное прежде, минуту назад, убеждало в ее правоте. И новое легло на чувство, как оракульское вещание. Заставило вздрогнуть.
— Вы хотите этого?
— Нет…
— Откуда же такая уверенность?
Она попыталась решить задачу, объяснить сказанное. Подумала, глядя на темные шторы окна.
— Один из нас идет над пропастью, и тропа его скоро иссякнет… А другой… старается быть рядом…
И Надие почему-то улыбнулась. Горько. Неизбежность трагического конца представлялась ей, должно быть, очень ясно.
— Я ничего не понимаю, — прошептал Саид. Рука его потянулась к ее пальцам, застывшим на ткани. Сжала их. — Не понимаю… Ты говоришь страшные вещи. — Он назвал ее на «ты». Сам не заметил этого. И она не заметила.
— Разве умереть страшно… Теперь, когда умирают каждую секунду… — ответила она спокойно.
— Нет, нет… Почему я должен погибнуть? Ты предполагаешь это или знаешь точно?..
Снова глаза Надие заискрились лукавством. Она увидела, что Саид встревожен, ищет объяснения.
— Конечно, не знаю…
— Откуда же такая мысль?
— От сердца.
— Предчувствие?
— Возможно.
Он вскочил со своего пуфика и снова стал ходить по комнате. Она была небольшая, Саид делал какие-нибудь три шага к окну и поворачивал обратно.
— Из чего ты решила, будто подо мной пропасть? И тропа иссякает…
Надие изобразила на лице боль.
— Не надо на «ты»… Это грубо…
Саид отмахнулся. Снова спросил:
— Какая тропа?
— Ваша.
— Разве у меня есть своя тропа! Я подневольный человек, как тысячи других в Берлине.
Она сжала пальцами виски:
— Да перестаньте вы наконец ходить… Я устала…
Пришлось вернуться к пуфику, к ее ногам, и опуститься на бархатный табурет. Опуститься, хотя взвинченные нервы отвергали покой, требовали движения. Непрерывного движения.
— Я пленный… — напомнил Саид о своем вопросе. — Просто пленный.
— Вы не Исламбек, — как и в первый раз, просто и убежденно сказала Надие.
