Богомил Райнов - Большая скука
Перед тем как тронуться в путь, снимаю свой комбинезон, освобождаюсь от согревающих компрессов из газетной бумаги и снова надеваю комбинезон, в надежде, что при ходьбе мне будет теплей.
Я уже в Вестерброгаде. В это время, на счастье или на беду, улица особенно оживлена. Двигаясь в общем потоке, я стараюсь держаться поближе к стенам зданий и по возможности закрываю свое лицо от яркого света уже зажженных неоновых реклам. После целой недели полного одиночества у меня такое чувство, что я очутился в каком-то призрачном, нереальном мире. В мире, где ничего не произошло, после того как столько всего произошло со мной, в мире, находящемся вне пространства и времени, где так же мчатся роскошные автомобили, женщины все так же несут свои тела, завернутые в элегантную упаковку, а магазины заманивают прохожих бесшумными взрывами неонов.
«Вторник — плохой день, рассеянно думаю я, протискиваясь вдоль стен. — Кто это придумал? Для тебя плохой, а для меня хороший. Возможно, даже самый лучший». Число «семь» тоже почему-то пользуется дурной славой, но тут я готов спорить; ведь в семь часов уже начинает темнеть и сгустившийся сумрак ине на руку, пока я передвигаюсь по этой оживленной улице.
Итак, точно в семь я уже у входа в «Тиволи» и бросаю беглый взгляд на то место, где должен стоять человек в клетчатой кепке. Но человека нет ни там, ни где-либо поблизости.
«Должно быть, задерживается маленько, — говорю я себе, проходя в сторону Городской площади. — Такие вещи случаются и с людьми, выступающими в роли почтовых ящиков».
Приблизившись к кафе, где последний раз мы сидели с американцем, я делаю «кругом». У входа в «Тиволи» человека в кепке и теперь не видно.
Уже десять минут восьмого. Ждать дальше глупо, потому что «почтовый ящик» приходит либо точно в семь, либо вообще не приходит. И все-таки я делаю еще два тура, прежде чем идти обратно по глухим, малоосвещенным улицам на далекий загородный пустырь, в гнилой барак, в одиночество.
«Что поделаешь, — успокаиваю себя. — Еще не такое случалось. В твоей профессии без риска не обойтись».
Но в это мгновение в моих ушах звучит знакомый хриплый голос: «Вы уже дисквалифицированы, Майкл, вы предали своих. Вы дисквалифицированы, и больше вам не на кого рассчитывать ни тут, ни там».
Хотя я человек довольно-таки недоверчивый, этого вторника я ждал с такой верой, что даже не подумал о том, что же я буду делать дальше, если вторник и в самом деле окажется плохим днем.
Мысль «что же дальше?» снова приходит мне в голову, когда я останавливаюсь в каком-то переулке, чтобы купить какой-нибудь еды. До этой минуты я не придавал значения тому факту, что у меня в кармане осталось всего четыре кроны, потому что, раз я дожил до вторника, зачем мне нужны кроны.
Я покупаю два хлебца по полторы кроны, и теперь мои денежные средства исчисляются несколькими бронзовыми монетками, за которые ничего не купишь.
Выйдя из лавки, я первым делом порываюсь отломить кусочек хлеба, ведь в течение всего дня во рту ничего не было. Однако первое оцепенение уже прошло, и рассудок снова служит мне, как прежде. «На сегодня еда не предусмотрена! — сухо предупреждаю легкомысленное упрямое существо, которое все мы постоянно носим в себе. — Пищи должно хватить по крайней мере на два дня, так что потребление ее начнем только завтра».
«Ну и что же из того, что хватит на два дня? — не унимается во мне капризное существо. — А как ты проживешь остальные пять дней до следующего вторника? И вообще, кто тебе сказал, что следующий вторник будет иным?»
По существу, это и есть узловой вопрос, а не вопрос о еде. Прожить несколько дней без еды можно, но что тебя ждет после этих нескольких дней?
В свою берлогу я возвращаюсь к девяти. Люди в это время, покончив с ужином, садятся у своих телевизоров, чтобы в домашнем уюте насладиться очередной кровавой драмой в ковбойском варианте либо в детективном. После разочарования я впадаю в депрессию. Темнота барака, глухая дробь дождя и завывания ветра гнетут меня нестерпимо. Только депрессию надо гнать ко всем чертям, в моем положении это непозволительная роскошь. Стащив с себя комбинезон, я снова обкладываюсь измятыми газетами, лежавшими под доской, затем одеваюсь и забиваюсь в угол. Сквозь зияющее отверстие в стене барака видны мелькающие на шоссе с неравными интервалами фары автомобилей. Это мой телевизор. Смотришь и видишь, что за пределами одиночества этой пустоши мир все еще существует.
Значит, еще неделя ожидания… А что особенного? Если сказать «целая неделя» — это много. А если говорят «всего одна неделя» — это воспринимается как «мало». Человек всегда в состоянии выждать одну неделю. А тем временем положение как-то прояснится и, вероятно, все образуется. Если с человеком в кепке случилось что-нибудь, он придет в следующий раз. Если же по той или иной причине его заменили другим, другой явится. Если наши ждут, пока отшумит сенсация, к тому времени она отшумит. А если впали в заблуждение… Пусть даже так, все равно проверят. Не могут не проверить, и проверка не может длиться бесконечно.
Впали в заблуждение? В какое заблуждение? Что я убил Тодорова? Или что я стал предателем?
Среда и четверг проходят кое-как: мало еды и много дум. Совершенно бесполезных дум о вещах, что канули в прошлое. Однако я продолжаю перебирать в голове все это, потому что иного способа убить время нет. И еще потому, что когда погружен в эти думы, у меня такое чувство, что я держу отчет перед генералом, что я опять вернулся к своим, пусть мысленно, пусть для того, чтобы выслушать порицания. Выслушивать порицания, что угодно, лишь бы не быть вдали от своих, в полном одиночестве, отсиживаться в гнилом бараке на краю света.
Поэтому я представляю себе, что я не в бараке, а в кабинете генерала и что кроме генерала там находятся очень опасный оппонент — мой бывший шеф, и мой добрый союзник — мой друг Борислав. В сущности, своего бывшего шефа я тоже могу считать своим другом, хотя он явный противник некоторых моих методов, которые он любит именовать «склонностью к авантюризму». Что касается Борислава, то он во всем мой союзник, потому что в своей практике сам не прочь прибегнуть к этим методам.
Итак, мы сидим в темно-зеленых креслах вблизи темно-зеленого фикуса, а генерал за письменным столом наблюдает за нами, как всегда, он дает возможность высказаться всем. Но так как действие от начала и до конца развивается в моей голове и режиссура полностью в моих руках, я позволяю себе не только взять слово первым, но и быть обстоятельным сверх всякой меры. Затем волей-неволей придется дать слово бывшему шефу.
Доклад Боева — весьма пространный, но довольно бедный в отношении самоанализа. Я не знаю ни одного случая, чтобы он сказал: «В чем была моя ошибка?» А раз ты влип, значит, без ошибок не обошлось, и незачем все валить на объективные условия, хотя они были неблагоприятными…
Вступление довольно красноречивое, чтобы догадаться, как пойдет защита. Однако, прежде чем переходить в атаку, мой бывший шеф старается, как обычно, надежно упрочить свою позицию.
«Я так и не понял, что думает товарищ Боев о своих противниках: каковы их истинные побуждения, в какой мере сказывались личные симпатии и антипатии в их поступках. Так что, если можно, пускай он немного вернется к этому».
«Вопрос довольно сложный, и я пока не в состоянии дать на него точный ответ. Они все трое старались ввести меня в заблуждение, и не только ложью, но и их правдой, касающейся их личных судеб — взаимной неприязни, иллюзий и неудовлетворенного честолюбия. В какой мере Дороти хотелось сделать меня своим временным партнером, чтобы через меня обобрать Сеймура, насколько Грейс была правдива в своих намерениях отомстить ему, доказав, что именно она прибрала меня к рукам, а не он, в в какой степени Сеймур хотел видеть в моем лице друга и союзника — точно установить трудно, и, как мне кажется, все это не имеет практического значения. Важно одно: в любом случае поползновения этой тройки опирались на одну искупительную жертву, и той жертвой был я».
«Ясно, — кивает бывший шеф. — Из твоей оценки следует: этой тройке удалось до такой степени опутать тебя своей ложью, что ты до сих пор не можешь от нее избавиться. Ты говоришь „не имеет практического значения“, да? А почему не имеет? Ведь если между этими людьми существовали противоречия, их с самого начала надо было углублять и, воспользовавшись ими, облегчить себе дальнейшие действия. Ты этого не сделал. И правильно поступил, хотя и не догадываешься почему. Тебе все представлялось гораздо сложней, чем оно было на самом деле, и, к счастью, ты не стал действовать, учитывая эту мнимую сложность. Как же в общих чертах сложилась ситуация? Фронтальная атака Сеймура рассчитана на то, чтобы подготовить и реализовать вербовку Боева. Но поскольку американец допускает, что Боев может устоять перед искушениями и соблазнами, он ему обеспечивает два иллюзорных выхода: бегство с Дороти в Швецию и с Грейс — в неизвестном направлении. Иными словами, в случае если Боев сбежит от Сеймура, он в конце концов опять к нему попадет. Такова в общих чертах схема — очень простая, если абстрагироваться от наигранных чувств и страстей, рассчитанных на то, чтобы сбить с толку».
