Франсин Мэтьюз - Клуб «Алиби»
— Как ты нас нашел?
Спатц пожал плечами.
— По кровавому следу.
Фон Галбан был поражен тем, как беспечно это было им сказано. Он подумал о двух убитых немцах и слабо кивнул.
— Где она?
— Осматривает свою каюту. Мисс Джонс очень беспокоится о своем багаже.
— Это точно, — он достал сигарету и предложил одну Гансу. — Но твой багаж остался, — заключил он. — Ты не едешь с ней?
— Как Анник? — спросил фон Галбан. — Как мои девочки?
— Хорошо.
— Они уже добрались до родителей?
Спатц не ответил. Их взгляды встретились. В глазах Спатца была какая-то насмешка, это напоминало то, как смотрит кошка, когда играет с мышкой.
— Чемодан, — продолжил Спатц, — когда я помогал тебе грузить его в Париже той ночью, то я подумал, что он тяжелый, как свинец. Я прав?
Он почувствовал шум в ушах, и понял, что слишком устал, чтобы бороться, чтобы продолжать притворяться.
— Спатц, зачем ты сделал женщину своим личным шпионом? Почему ты сам не сел позади меня в машину, если хотел узнать, что я везу?
— Потому что ты ни за что бы не согласился взять меня, — резонно ответил немец, — и не открылся бы мне так, как Мемфис. Я знал, что так будет. Я всегда этим пользовался.
В одну секунду вся картина предстала перед мысленным взглядом фон Галбана: женщина, ранимая, страдающая, несмотря на свое неповиновение, его вину и сожаление. Свою наивность, когда он полагал, что разделить опасность — значит разделить и правду. Он переложил уран из своего чемодана в ее, потому что считал, что это единственный шанс вывезти его из Франции. Он доверил джазовой певичке будущее французской науки. Чтобы отдать его в руки ее любовнику при первой возможности.
Она спускалась к ним по трапу, лучезарно улыбаясь, словно Спатц — единственный мужчина в мире, которого она когда-либо желала, словно весь этот день можно было считать прожитым не зря только потому, что он приехал. Фон Галбан наблюдал за происходящим, и ему показалось, что даже недовольные крики отчаявшихся людей за его спиной стихли на мгновение, словно в животном преклонении перед внешностью Мемфис, дурманящей дикостью ее взгляда, который мог заставить замолчать даже войну.
— Привет, малыш, — нежно сказала она и обняла Спатца, — Моей кровати хватит и для двоих.
Глава тридцать девятая
— Вы здесь неплохо устроились, — заявил Жак Альер, войдя в гостиную «Клер Ложи».
Вилла находилась на улице Рю Этьенн-Долле, не в самой бедной части Клермон-Ферран. Разместив «Продукт Z», как Альер предпочитал его называть, Моро и Коварски принялись прочесывать город в поисках свободного дома. «Клер Ложи» был летней резиденцией, которой владела одна семья из Парижа. Риэлторы были только рады сразу получить наличные в это неспокойное время, и Моро подписал контракт об аренде на месяц.
За следующие две недели дом, благодаря Коварски, преобразился. Свою собаку — волкодава по имени Борис — он разместил в гостиной, где уже была собрана и работала половина лаборатории Жолио. Обеденный стол теперь использовался для экспериментов. Даже на кухне в углу была установлена газовая горелка для импровизированной сварки и выдувания стекла.
Коварски не брился уже много дней. Казалось, он никогда не снимает лабораторного халата, в одном кармане которого всегда лежит кусок хлеба, а в другом — очки для чтения. Он был счастлив оттого, что убежал от войны и мог теперь спокойно работать. Он рассказал Альеру, что старается запустить то, что он называл дивергентной цепной реакцией, в смеси окиси урана и тяжелой воды. Альер догадывался, откуда Лев взял дейтерий[107], но решил не спрашивать его об окиси урана.
— Вы слышали что-нибудь о своем коллеге, герре фон Галбане?
— Ни слова, — радостно сказала Коварски. — Но у Ганса все хорошо. Он появится. Как дела в Париже?
— Tres mal[108]. Вы слышали, что бельгийцы сдались?
— Три дня назад. Двадцать восьмого мая. У меня включено радио, — Коварски больше любил слушать свои пластинки, которые ему удалось привезти с собой на юг в грузовике вместе с волкодавом. Ему нравились русские композиторы-экспериментаторы, негармоничные и противоречивые, как беспорядочное движение ядерных частиц.
Он откусил кусок хлеба.
— Чертовы бельгийцы. Сами распахнули парадную дверь, а британцы удирают через черный ход, — он пожал плечами. — Что если немцы не пойдут на Париж?
— Со стороны правительства были совершены большие ошибки, — сказал Альер медленно, как будто эти слова были государственной изменой. — Vous n'avez aucune idee…[109]
Как рассказать ученому о плохой работе разведки, ошибочных выводах, пререканиях и страхах стариков? Это больше не имело значения. Все в Министерстве вооруженных сил знали, что война проиграна. Через несколько дней правительства уже не будет. Почти по всем дорогам в Арденнах шли танки, а два миллиона французских солдат были убиты или попали в плен. Только французы еще во что-то верили.
— Тогда это великая страна, — вздохнул Коварски. — Я никогда раньше не видел Оверна. Моро здесь вырос. Он любит эти горы. Даже воздух здесь другой, Альер. Более насыщенный и свежий. Скорей бы уж привезти сюда семью.
Альер мог бы рассказать Коварски, что он — на волосок от интернирования, и вся его семья тоже; однако хотя он уже сталкивался лицом к лицу со смертью в норвежском аэропорту, в других ситуациях он был трусом. Когда ночью за Коварски придут, его уже здесь не будет.
— Не посылайте за своей женой, — посоветовал он. — Вам скоро придется уезжать.
— Но я уже сказал ей, что мы приехали в «Клер Ложи» на месяц!
— Надеюсь, — резко произнес Альер, — что вы больше не будете произносить название этого дома вслух. Особенно когда общаетесь с Жолио. Если вам нужно будет назвать место, говорите «Рю Этьенн-Долле». Так безопаснее.
Коварски запрокинул голову и расхохотался, но в этот момент раздался стук в дверь, и они замолчали, уставившись друг на друга. Было уже девять часов вечера, и весь город погрузился в кромешную тьму из-за приказа о затемнении.
Волкодав поднялся и подошел к двери.
— Моро? — прошептал Альер.
Коварски покачал головой.
— Он вернулся в Париж. Чтобы помочь Жолио уничтожить лабораторию.
— Кто же тогда?
— Лучше спросить.
Альер в панике смотрел, как Коварски пошел вслед за своей собакой к двери. В кармане его пальто был пистолет, но он оставил пальто в своей «Симке», у него не было времени выгрузить багаж. Ему вдруг очень захотелось, чтобы пистолет был сейчас у него в руках.
Борис заныл, как ребенок, и Коварски резко открыл дверь.
— Ганс? — он раскинул руки для объятий, словно медведь. — Как я рад тебя видеть! Значит, ты не погиб, когда отправился на юг, а?
Альер видел лицо фон Галбана, оно было слишком белым и призрачным в черном проеме двери. Света не было ни на пороге, ни при входе на виллу, ни на улице Рю Этьенн-Долле, и позади фон Галбана была только черная бездна овернской ночи.
Фон Галбан казался слишком скованным и неестественным, казалось, он прирос к порогу, и когда он заметил Альера, то его взгляд исполнился ужаса.
Альер понял, что нужно уходить. Но было уже поздно.
Негнущимися ногами фон Галбан шагнул в дверной проем, вытянув руки к Коварски. За его спиной стоял еще один человек — высокий блондин, которого, к своему ужасу, Альер знал.
Последний раз он видел его два месяца тому назад той холодной ночью в Норвегии, он бежал за самолетом.
Мужчина улыбался, не обращая внимания на Альера. Возможно, он уже забыл самолеты, летевшие в Перт и Амстердам, молодую итальянку, погибшую над Северным морем. У него в руках был пистолет.
— Мне жаль, Лев, — пробормотал фон Галбан. — Мне так жаль. Он пришел за водой, да?
Глава сороковая
Когда четыре дня спустя Альер, наконец, добрался до Фредерика Жолио-Кюри, физик стоял на мощеной булыжником площадке позади физической лаборатории и смотрел, как горят документы.
Он уже разделался с бумагами, накопившимися за шесть лет, все было брошено в пламя после того, как он пришел к убеждению, что все это больше нет смысла хранить. Самая важная информация была у него в голове или давно опубликована, если остальные его записки канут в небытие, будет даже лучше. Вакуум, который он оставит после себя, даст возможность другим ученым что-то открыть, изобрести, наивно считая себя первооткрывателями.
Он вытащил из кармана лабораторного халата пачку писем. Последние десять лет они лежали вместе с его лабораторными записями и были слишком компрометирующими, чтобы хранить их среди носков и нижнего белья. Его взгляд скользнул по собственному имени, написанному небрежным почерком Нелл, по проставленным в Англии штемпелям. Среди отчаяния и обреченности ему так не хватало ее голоса.
