Евгений Федоровский - «Штурмфогель» без свастики
— Неужели русские победят?
— Россия оказалась более сильной, чем представлял себе фюрер.
— Боже, эти азиаты уничтожат страну, как Аттила. — Эрика взяла в ладони лицо Пихта: — Мне страшно за тебя, Пауль. Я буду молиться богу.
— Какому богу? — усмехнулся Пихт. — В нынешней Германии нет даже приличного бога. Христианство мы назвали религией иудеев и у языческих предков стащили Вотана — бога ветра, бури и войны, объявив это буйволоподобное чудовище своим богом…
— У меня есть свой бог. Здесь. — Эрика прижала руки к груди. — Это ты! Ты мой бог!
Пихт грустно усмехнулся и покачал головой.
— Мы родились в невезучее время, и всех нас забрала себе война, — сказал Пихт, медленно поднимаясь с дивана.
Было уже без четверти девять вечера. За все годы, проведенные в Германии, у него, как и у любого немца, выработалось уважение к порядку. На фронте, на заводах, на аэродроме, в самых неожиданных условиях немцы строго соблюдали раз и навсегда заведенный порядок. Они вовремя завтракали, обедали и ужинали, ложились спать, вставали на работу.
Ровно без четверти девять в пивную «Фелина» приходил механик Карл Гехорсман и заказывал вечернюю кружку. Пихт хотел встретиться с ним.
— Я пойду с тобой, — решительно проговорила Эрика.
Поколебавшись, Пихт согласился.
Они увидели Гехорсмана зверски пьяным. Старый механик сидел за угловым столиком и тупо глядел на полупустую бутылку дешевого венгерского рома. По щекам его текли слезы. Он не смахивал их, они скапливались в щетине на подбородке и капали на измятый френч.
Пихт и Эрика молча сели рядом.
Подбежал кельнер.
— Бутылку «Гюблю», — заказал Пихт. Гехорсман поднял глаза и долго, не узнавая, смотрел на Пихта:
— Пауль?
— Что случилось, Карл?
Гехорсман из внутреннего кармана извлек белый стандартный конверт с изображением орла, широко распластавшего крылья.
— Он пал за честь Германии и ее фюрера… Последний!
Кулак Гехорсмана рухнул на стол, отчего бутылки и рюмки прыгнули и зазвенели. Карл полез в карман куртки, достал пачку фотографий и рассыпал по столу.
— Один под Смоленском, двое у Пскова, четвертый в Одессе… Уезжая, они говорили мне: «Старик, мы победим! Победим даже тогда, когда окончится эта кампания и начнется другая. До тех пор пока на земле будет жить хоть один немец, который умеет стрелять, он будет воевать». Теперь он… последний… Не в бою. Просто русские выбили их из окопов в открытую степь, и он замерз.
Пихт покосился на Эрику. В ее глазах блестели слезинки. Ей было жаль старика Гехорсмана.
— Я вижу их трупы. Они валяются в сугробах в самых безобразных позах!
— Тише, тише, — попытался остановить его Пихт, но Гехорсман оттолкнул локтем его руку.
— К черту! Я не могу сейчас говорить тихо. Мои глупые мальчишки кричали: «Мы, молодые, в обиде на вас, стариков. Вы проиграли одну войну и бросили Германию на растерзание. Мы, идущее за фюрером молодое, энергичное поколение, плюем на вашу робость! Мы поставим мир на колени!» — Гехорсман круто обернулся к Эрике и, казалось, теперь обращался только к ней: — Они маршировали с лопатами на плечах, когда попали на трудовой фронт. «К чертям белоручек! Труд оздоровит нацию!» Каково? «Нация солдат» приучала своих сограждан к труду. К какому? Двое моих парней строили. Но что? Автострады. По ним пошли танки и машины. Двое других строили заводы. На них делали самолеты, которые сыпали бомбы на чужие города. Один варил сталь для «Фердинандов»… Они строили, чтобы распространять смерть по земле.
Гехорсман уронил рыжую голову на стол и затрясся от рыданий.
Посетители, опасаясь неприятностей, отошли со своими бутылками и кружками подальше от столика, где сидели Гехорсман, Пихт и Эрика.
— Что же мы, немцы, сделали с собой? — застонал Гехорсман. — Глупцы! По какому праву мы пошли туда и пытаемся отнять у русских их землю? Ведь они не шли к нам, они занимались своими делами и ничего не просили у нас!
Пихт сильно сжал локоть Гехорсмана и тихо, но внушительно проговорил:
— Карл, если ты не замолчишь сейчас же, тебя, и меня, и Эрику упекут в концлагерь или вздернут на виселице, мы превратимся в ничто, так ничего и не успев сделать для Германии.
Гехорсман долго, не мигая, смотрел на Пихта и, что-то поняв, проговорил тихо:
— Из всех немцев я больше всего верю тебе, Пауль…
— Ты неосторожен, — шепнула Эрика Пихту.
Пихт и сам уже подумал, что сказал лишнее.
…Проводив Эрику домой, он поехал к себе, снова и снова думая о «Штурмфогеле». Павел соглашался с Зябловым в том, что сейчас нужно наделать шума на всю Германию, то есть взорвать «Штурмфогель», а для этого ему нужен был Гехорсман.
Удобнее всего это сделать во время ночной бомбежки. Но тогда будет отсутствовать главное, ради чего задумывалась операция.
Надо ведь сделать так, чтобы все почувствовали, что самолет взорван специально. Нужна явная диверсия!
Значит, взорвать или сжечь его требуется среди бела дня. Тогда его, Павла, ожидает верная смерть. А чем может помочь Гехорсман? Не полезет же он сам в петлю. Хорошо бы поднять «Штурмфогель» в небо. Истребитель за несколько минут забирался на высоту в двенадцать тысяч метров и там мчался со скоростью 850 километров в час, так что никакие поршневые «мессершмитты» и «фоккеры» там его не догонят. Но он не долетит ни до линии фронта, ни до партизанского отряда. Остается рисковать. Рисковать ему, Павлу.
4
Прошло полтора месяца после сталинградской катастрофы. Она потрясла не только вермахт, который лишился самых боеспособных, кадровых дивизий довоенного призыва, но и многих немцев, до сих пор веривших в непобедимость германской армии. Они задумались над будущим. Уныние сразу же отразилось на работоспособности механиков, техников, инженеров аэродрома в Лехфельде. Чувствуя это, Зейц решил созвать митинг.
Крыло одного из самолетов накрыли красным полотнищем. Служащие, рабочие, летчики выстроились на бетонке. Зейц быстро взбежал по стремянке и оглядел разношерстную толпу. Он был в черной парадной форме, перетянутой блестящей портупеей, в белоснежных перчатках. На рукаве алела нацистская повязка.
— Я горжусь тем, — начал он громким, вибрирующим голосом, — что говорю это немцам, людям той же крови, которая течет в моих жилах. Сыновья фатерланда дерутся на Восточном фронте, во Франции, Греции, Африке, Сиицилии. Для них мы куем новое оружие — оружие возмездия, смерти и разрушения. Победа или большевизм? Эти два пути встали сегодня перед нами. Мы хорошо помним девятнадцатый год, когда были обезоружены и лишены защиты от произвола победителей. Победу мы завоюем только сплочением нации, объединением ее под национал-социалистским знаменем. Национал-социализм и Германия — одно и то же. Тот, кто не верит в фюрера, — предатель. Мы будем драться не на живот, а на смерть, чтобы спасти Германию от славянского нашествия… — Зейц оглядел толпу. — Огонь ненависти мы чувствуем под пеплом Европы. Французы и сербы, поляки и англичане, словаки и чехи только и ждут случая, чтобы умертвить германскую нацию. Но мы спасем себя, свою историю, свой народ, своих потомков. Объединим наши усилия в работе над новым секретным оружием, над нашим «Штурмфогелем». Хайль Гитлер!
Потом на крыло поднялся летчик с перебитым носом — Новотны.[22]
— Мы не отдадим Германию Иванам! — пролаял он и выбросил вперед короткопалую руку. — Хайль Гитлер!
— Хайль! — еще громче гаркнула толпа.
После появления «москито» англичане попытались дважды бомбить Лехфельд, но их тяжелые «ланкастеры» были отогнаны истребителями воздушного обеспечения. Тем не менее несколько бомб упало на прежний аэродром, и взлетную площадку пришлось отнести еще глубже в лес.
«Но и здесь ты не спасешься, «Штурмфогель»,» — подумал Пихт, уходя с митинга.
Пихт сел в свой «фольксваген» и медленно поехал в Лехфельд. Сильный мотор гудел ровно, почти бесшумно. По обе стороны дороги иекли ручьи. С тонким свистом шумел ветер у бокового стекла. Ощущение скорости всегда успокаивало Пихта. В эти моменты его мозг работал более ясно и четко.
Пихт стал анализировать свои отношения с теми, с кем в течение многих лет встречался.
Вайдеман быстро отходил от него. Вероятно, после случая с Юттой он начал его в чем-то подозревать. Стало быть, сам Пихт где-то допустил ошибку, возможно, был более откровенен, чем следовало.
Зейц его избегал. Не мог простить ему Эрику. Да и Испания не давала Зейцу покоя. Если бы воля Зейца, он бы глазом не моргнул, чтобы избавиться от свидетеля, который жил рядом и постоянно напоминал о шаткости его положения.
Коссовски все пристальней присматривался и, несомненно, ворошил его дела, наводил справки, упрямо шел по следу. Пихт мог бы пустить ему пулю в лоб — такой контрразведчик не менее опасен, чем даже «Штурмфогель». Но Коссовски всегда появлялся в тот момент, когда что-либо уже должно было случиться, как случилось, например, в ночь гибели Ютты.
