Курт Сиодмак - Искатель. 1995. Выпуск №2
— И за это вы его убили? — Ладушкин недоверчиво покачал головой. Коле все еще казалось, что Иван Петрович просто шутит, сейчас скривит губы в своей странной ухмылке и скажет: «Поверил, студент! Эх ты, лопух!»
Но следователь вскочил и зло воскликнул:
— Не «убил»! А казнил! Ты правильно намедни сформулировал! Я ему и приговор зачитал. Копия там — в пакете…
Бледное лицо Боброва покрылось крупными каплями пота, губы тряслись неестественной дрожью. И Ладушкин вдруг до глубины души осознал: что не дурной сон, это самая что ни на есть правда.
— Господи! А другого, правового пути, чтобы наказать Арланова, разве не было? — истерично крикнул он.
— Предложи… — усмехнулся следователь. — Ты уже все юридические науки постиг. С точки зрения закона вины на нем нет. И потом, я почти уверен, что Арланов сообщил органам правду, мой отец действительно мог такое сказать. Это был мужественный, независимый человек… Но Арланов-то, мерзавец, знал: своим заявлением он обрекает его почти на верную смерть… Ушел на пенсию, живет припеваючи: дача, — квартира, сберкнижка, в доме — золото, бриллианты, хрусталь, меха, ковры. А сколько у него на совести таких жертв?.. — Бобров загасил в пепельнице окурок и уже спокойно, с достоинством закончил: — Помнишь, как у Лермонтова: «Есть грозный судия… И мысли и дела он знает наперед… И вы не смоете всей вашей черной кровью…» Вот и я решил этот высший суд осуществить. Я одной ногой на том свете стою. И если во мне этот замысел созрел, значит, мне сам Бог его на ухо нашептал.
Ладушкин был потрясен этим обрушившимся на него рассказом. Но все же профессиональные навыки, которые уже начали созревать, невольно заставили задать вопрос:
— А пистолет?
— Тут ты все правильно вычислил, — усмехнулся Бобров. — Во время обыска у Салтовской я обнаружил ключ. Поскольку ценности изымались из разных мест, я ее как следует на допросе прижал, и она раскололась: рассказала про свою связь, про квартиру Панкратова и про то, что там хранится пистолет, к которому она никакого отношения не имеет. Не знаю, делилась Салтовская с покровителем добычей или для своих махинаций ей вполне хватало титула его официальной любовницы, но давать показания на Арланова она категорически отказалась. Поэтому я решил не вносить этот эпизод в протокол, а ключ оставил себе. Уже тогда передо мной мелькнула тень замысла, а болезнь подтолкнула к исполнению…
Ладушкин от удивления хлопал глазами, но в голове сама собой выстраивалась логическая цепочка. Не зря его Иван Петрович натаскивал, ох, не зря!
— Не верю! Все равно не верю! — воскликнул он. — Анализирую весь ход следствия. Вы же сами меня на себя навели, подсказали, как выйти на Панкратова, подсказали, что у Салтовской мог быть второй ключ…
Бобров, улыбаясь, почти с нежностью смотрел на практиканта.
— Чудак ты, Коля… Как ты понял, я не собирался долго скрывать содеянное. Но и дурачить родную контору тоже не хотел, недостойно отвлекать ее силы на этого негодяя. А тебе все равно учиться надо… Мне твоя шустрость понравилась. Теперь и умирать не страшно. В надежные руки дело передаю.
Ладушкин невольно посмотрел на свои ладони, пальцы все еще судорожно сжимали пакет с жуткой надписью.
— А это куда? — растерянно спросил он.
— Куда хочешь, — усмехнулся Бобров. — Роль наставника я исполнил до конца… Теперь я для тебя — преступник. Сейчас будешь задерживать или как?
Коля даже вздрогнул и тихо сказал:
— Нет. Не сейчас.
— И на том спасибо. — Иван Петрович встал и вышел из кабинета.
* * *На следующий день труп Боброва был обнаружен в его холостяцкой квартире. Он застрелился из табельного оружия. В кухне на столе лежала записка: «Не хочу подвергать себя бессмысленной физической боли. Моральных мук не испытываю. Всем привет…»
Артур Конан Дойл
ВИНА КАПИТАНА ФАУЛЕРА
Некоторые из обстоятельств гибели небезызвестной красавицы мамзель Эны Гарнье, ставшие достоянием прессы, а также отказ капитана Фаулера — обвиняемого по возбужденному в связи с этой трагедией делу — от дачи показаний в полицейском суде[1] обратили на себя пристальное внимание публики, еще более возросшее после заявления капитана о том, что он, хотя покамест и воздерживается от каких-либо объяснений, уже избрал для себя необычный и, как должно стать очевидным, убедительный способ защиты. Немало кривотолков породили также слова адвоката, высказавшегося в том смысле, что сама сущность дела не позволяет обнародовать всех его обстоятельств на стадии слушания в полицейском суде, однако же суду присяжных будет представлено исчерпывающее объяснение. И наконец, нежелание арестованного воспользоваться положенной адвокатской помощью и его решимость самолично осуществлять свою защиту на предстоящем процессе довели любопытство публики до высочайшего накала.
В суде присяжных обвинение очень умело построило свои доводы, которые, по всеобщему мнению, были весьма изобличающими, поскольку не оставляли ни тени сомнения в том, что у капитана и прежде случались вспышки ревности, по меньшей мере одна из которых закончилась бурной сценой.
Капитан Джон Фаулер бесстрастно выслушивал показания свидетелей обвинения, никого не прерывая и не пытаясь возражать.
Когда наконец ему позволили обратиться к присяжным, он встал со скамьи и подошел к барьеру.
Обыкновенной внешность капитана Фаулера назвать никак было нельзя. Все черты его смугловатого, украшенного черными усами лица свидетельствовали о внутренней энергии и мужественности характера. Держался он совершенно спокойно и уверенно. Достав бумаги из кармана, подсудимый зачитал помещенное ниже сообщение, которое в переполненном зале суда произвело на всех незабываемое впечатление.
«Прежде всего, господа присяжные заседатели, мне хотелось бы сказать, что, хотя личный мой достаток весьма ограничен, сегодня благодаря щедрости моих собратьев-офицеров меня могли бы защищать лучшие таланты адвокатского сословия. Я отклонил посредничество адвокатов и решил сам защищать себя, но вовсе не потому, что прямые и правдивые слова из уст главного участника этой ужасной трагедии скажут вам больше, чем любое изложение обстоятельств, подготовленное профессиональным юристом.
Сознание вины побудило бы меня прибегнуть к услугам защитников, однако же я глубоко убежден в своей невиновности и посему выступаю перед вами сам, надеясь, что моя откровенная и не-приукрашенная исповедь вместе со здравым смыслом сослужат мне здесь лучшую службу, нежели доводы самого ученого из адвокатов.
Суд снисходительно позволил мне набросать письменные заметки, с тем чтобы я смог привести здесь некоторые выдержки из разговоров и ничего не выпустить из того, что я вам намерен сообщить.
Всем известно, что два месяца назад при разбирательстве в полицейском суде я отказался давать показания. Сегодня этот факт упоминался в качестве подтверждения моей виновности. В полицейском суде я также заявил, что некоторое время вынужден буду хранить молчание. Тогда это восприняли как уловку с моей стороны. Но вот мое вынужденное молчание кончилось, и теперь я волен вам рассказать не только про то, что же в действительности произошло, но и про обстоятельства, прежде мне ничего не позволявшие говорить в свое оправдание. Я объясню вам суть мной содеянного и причины, побудившие меня поступить именно так, а не иначе. Если вы, мои сограждане, сочтете, что мной совершено преступление, то не стану сетовать и беспрекословно соглашусь с любым наказанием, которого я, по вашему мнению, заслуживаю.
Перед вами кадровый офицер с пятнадцатилетним стажем воинской службы, капитан Второго Бреконширского батальона, принимавший участие в южноафриканской кампании и удостоенный упоминания в приказе среди особо отличившихся в сражении при Даймонд-Хилле.[2] Когда разразилась война с Германией, меня откомандировали в только что сформированный Первый Шотландский егерский полк для выполнения обязанностей начальника штаба. Эта часть была расквартирована в деревне Редчерч, графство Эссекс, солдаты жили в казармах, офицеры же размещались на постое у местных жителей. Лично я квартировал у мистера Маррифилда, местного сквайра,[3] в доме которого и повстречался впервые с мисс Эной Гарнье.
Давать этой даме характеристику сейчас покажется, может, и не особенно своевременным или уместным, однако же как раз ее личные качества и лежат в основе всех моих злоключений. Думаю, позволительно будет заметить, что, по моему искреннему убеждению, Природа вряд ли когда еще создавала женщину с более совершенным сочетанием красоты и ума, чем у Эны Гарнье. Эта стройная двадцатипятилетняя блондинка отличалась необыкновенно нежными чертами и выражением лица. До нашей встречи любовь с первого взгляда мне представлялась выдумкой романистов, но с той самой поры, как я впервые увидал мисс Гарнье, для меня существовало одно лишь устремление в жизни — жениться на этой дивной красавице. Прежде я и не подозревал, что способен на столь бурные чувства. У меня нет особой охоты распространяться на эту тему, однако же, чтобы объяснить свой поступок — и смею надеяться, вы его поймете, если даже и осудите, — я должен констатировать, что под влиянием обуявшей меня неистовой, стихийной страсти я на время позабыл про все на свете, кроме неодолимого желания завоевать любовь этой необыкновенной девушки. Все же, справедливости ради, следует сказать, что, как бы там ни было, а честь солдата и джентльмена я всегда ставил превыше всего в жизни. Слушая мой рассказ, вы, конечно же, вправе усомниться в этом, но посудите сами: чем же иным является все мое преступление, как не отчаянной попыткой спасти то, что я чуть было не погубил под влиянием минутной слабости?
