Виктор Логунов - Страницы незримых поединков
Отложить в сторону этого, второго Пронина? Он заколебался. Бывают же молодые люди, которые выглядят старше своих лет. К тому же в телеграмме из Белоруссии сказано, что год рождения определен арестованным приблизительно.
Так что и этого Пронина надо проверить.
Но главным сейчас был тот, чей год рождения совпадал точно.
* * *…Над Оренбургом летал тополиный пух, словно зима вернулась. Есть в оренбургском лете противные, как правило жаркие, две недели, когда тополиный пух мешает жить, он липнет к потному телу, забивается в ноздри, лезет в глаза, расчешешь до слез — несколько дней будешь красноглазым, как кролик. Целые сугробы пуха ветер наметает в затишные места, и мальчишки поджигают их, вызывая мгновенное, не видимое на солнечном свету пламя.
Был как раз один из таких дней, когда Константин Петрович зашел в большой двор, образованный прямоугольником домов толстостенных, желтых, с балкончиками и белой лепниной, как считалось красивым строить в 50-е годы, и населенных людьми военными, сейчас уже преимущественно пенсионерами.
Одного из них Михайловский знал по рыбалке. Кто чем занимается и где живет — обычно рыбаки не расспрашивают друг друга, не до этого, да и служба не позволила бы Константину Петровичу рассказывать, что он — офицер КГБ. Но пенсионеры — в массе своей любители поговорить сами; и поэтому, посидев как-то в выходной с удочкой рядом с пенсионером, жизнерадостным и шумливым, что для настоящего рыбака не очень-то приятно, Михайловский услышал и о том, что тот живет в бывшем военном городке, что дети у него разъехались, спасибо, хоть иногда внуков подкидывают им со старухой — понянчить.
И, прочитав адрес Пронина И. С., 1920 года рождения, Михайловский стал вспоминать, что и кого он знает в этом районе, и вспомнил разговорчивого рыбака.
Повезло: отфыркиваясь от тополиного пуха, тот в приятной компании забивал козла, дожидаясь, пока жена позовет обедать. Михайловский, оглядевшись, подошел, сел на свободный край скамейки, поставил на землю сетку с зеленым лучком и первыми местными помидорами.
Но азартен настоящий доминошник, несколько раз взглядывал он на Михайловского, однако узнал только тогда, когда с треском выставил последнюю костяшку и победоносно захохотал.
— О! Кого вижу! С базара топаешь? Нет, я себя запрягать не даю. Я «свою» запускаю на базар, а сам становлюсь с газеткой у входа: вот тебе на все полчаса, пока дочитаю. Ну, а тащить до дому — это уж мое святое дело.
Начали очередную партию, усадив и Михайловского. Пошучивая, почти всерьез огорчаясь поражениям и радуясь выигрышам, он незаметно приглядывался к молчаливому человеку в темном костюме и, несмотря на жару, при галстуке, который не играл, но сидел и мрачно наблюдал за игрой, — к тому самому Пронину И. С., 1920 года рождения, «первому Пронину», как стал про себя называть Михайловский, фотографию которого и личное дело он уже несколько дней изучал в военкомате. «Пенсионер. На фронте с 1942 года. С 1953 и до выхода в отставку преподаватель военного училища». И уже не из анкеты, а из осторожных расспросов о Пронине: «Замкнут. В знакомствах осторожен. Ссылаясь на плохое здоровье, несколько раз отклонял предложение поработать в группе содействия при военкомате. К себе никого не пускает, кроме нескольких человек, которых во дворе никто не знает».
Не густо. Михайловский внимательно проверил, проанализировал все военкоматские данные, сделал несколько запросов, но теперь ему хотелось получить какие-то личные впечатления об этом человеке.
С первого раза знакомства не получилось, но кто-то из доминошников привычно зацепил Пронина: давай, мол, не отрывайся от стариковского коллектива, а то ты от живых людей отвыкаешь со своими альбомчиками с картинками. И на следующий день Михайловский заглянул в этот двор с толстым свертком в плотной желтой оберточной бумаге.
Снова доминошничали, и снова Пронин, худой старик с крупными грубыми чертами лица, нелюдимо сидел в сторонке. Когда играть надоело, а жены еще не звали обедать из-за тюлевых занавесок, Михайловский заговорил, что сегодня удачно сменял Добужинского на Глазунова.
Пронин оживился:
— Позвольте взглянуть.
Бережно взял альбом в руки, обтянутые по-старчески веснушчатой кожей, и жадно, с завистливым наслаждением стал листать. И Михайловский, сам тоже заядлый коллекционер, безошибочно понял, что такого Добужинского у Пронина нет.
Окончательно потеряв к себе интерес доминошников, поговорили о том, что альбомы раньше лежали и по цене были доступны, а сейчас подорожали, а все равно, прозевал — уже не достанешь, похвастались последними приобретениями, и Пронин, поколебавшись, пригласил:
— Если не торопитесь, зайдите, я вам свою коллекцию покажу, что-нибудь и на обмен найдем.
Михайловский шутливо вздохнул:
— Увольнительная моя от жены кончилась, влетит мне…
Пронин усмехнулся. На втором этаже загремел двумя ключами — плоским и обычным, на всякий случай по привычке оглянулся, открыл, впустил гостя, захлопнул дверь, накинул цепочку.
— Прошу в мою берлогу.
В квартире все было чисто и прибрано, кровать аккуратно заправлена, посуда вымыта и ровно расставлена в буфете, но не чувствовалось здесь того уюта, который могут навести только женские руки.
Пронин будто прочитал мысли:
— Один живу. Вот альбомами, книгами занимаюсь — вроде полегчает. А иной раз совсем тошно. Жена скончалась, детей нет. Для кого это все — квартира, коллекция? Где-то, не помню где, читал: старику нужны внук, собака и домик на природе.
И он замолчал.
Михайловскому стал понятен этот старик, потерявший интерес к жизни и в то же время боящийся умереть вот так, один, за закрытой дверью, пока кто-нибудь из соседей не спохватится, почему это его давно не слышно и не видно.
Но самое главное: этого, «первого Пронина И. С.», 1920 года рождения, на переснятой фотографии военных времен арестованный в Минске каратель не опознал.
Не опознал он и «второго Пронина И. С.», 1922 года рождения, на фотографии, которую работники соответствующей службы КГБ пересняли с фото, хранящегося в паспортном столе.
Поиски зашли в тупик. В Оренбургской области карателя Пронина не было. Дело можно было закрывать. Ну, что ж, «отрицательный результат — тоже результат».
До конца этого дня Михайловский занимался накопившимися материалами по другому делу и засиделся у себя в управлении допоздна. Но беспокоящее чувство неудовлетворенности не покидало его.
* * *Вечером он ехал домой. Уже кончился «час пик», и в мягко плывущем троллейбусе было непривычно много свободных мест. Ехал, в основном, такой же сильно задержавшийся на работе учрежденский люд, утомленный целодневной сутолокой. Села веселая компания студентов, несколько шустрых старушек в черном, толкаясь и перебраниваясь, влезли на остановке у церкви. «Не умиротворяет их церковная благодать», — улыбнулся про себя Константин Петрович. На переднем сиденье молодая мать тетешкала своего ненаглядного малыша.
Грузно плюхнулся рядом, притиснув Михайловского, очень плотный, посапывающий мужчина в рубахе с рукавами, закатанными на толстых руках.
Михайловский отодвинулся, насколько было возможно, мельком взглянул, и толстяк показался ему знакомым. Рассматривать впрямую было неловко, и он взглянул на отражение в уже потемневшем окне. Потом до самой своей остановки он вспоминал, но так и не вспомнил: «Сколько таких лиц на свете! Вроде видел когда-то, вроде — нет… Иной раз полезно не напрягать память, а отвлечься. Мозг все равно продолжает работать, и вдруг, совсем неожиданно, выявляется ответ».
Вдали на фоне быстро черневшего степного неба показался чуть шевелящийся муравейник огней — новые районы восточной части города.
Троллейбус постепенно пустел, но толстяк выходить не собирался, сидел все так же плотно, уложив колышущийся живот на колени. Придавленному Михайловскому было неудобно, тесно, но он стеснялся вот так демонстративно пересесть и терпел.
«Под давлением обстоятельств, — посмеивался он над собой, — всегда тянет пофилософствовать, помогает. Вот интересно, как это из многих тысяч людей, иногда очень похожих, мы безошибочно выбираем только одного, нужного нам? Для азиатов все европейцы — на одно лицо, и, наоборот, европейцы удивляются, как это азиаты различают друг друга?
А все дело, наверное, в том, что с самого раннего детства мы ежедневно и непроизвольно тренируем свою способность различать тех людей, с которыми нас сталкивает наша будничная жизнь.
Вроде бы тут, как говорится, особенно не разгуляться, природа создала небогатый типовой набор: один нос, один рот, два глаза. Вариации в размерах — всего миллиметр-другой, и в цвете глаз, волос, лица тоже гамма не очень разнообразная.
Однако же с первого взгляда мы узнаем, отличаем среди многих похожих лиц какое-то одно. Не анализируем: ага, вот тут на долю миллиметра уже разрез глаз или чуть темнее радужная оболочка. Мозг сам мгновенно, лучше всякой ЭВМ, выдает ответ, скажем, поздороваться ли со знакомым или пройти мимо очень похожего на него человека».
