Богомил Райнов - Агент, бывший в употреблении
— Значит, он не был сильным игроком.
— Да много ты понимаешь… — пренебрежительно отмахивается Табаков. — Может, в пистолетах ты кое-что и смыслишь, но о тонкой многоходовой игре понятия не имеешь.
— Я же не ты, чтобы все уметь. Ты вон и в пистолетах разбираешься. Недаром же тебя прозвали Тульским Токаревым.
— Ты меня недооцениваешь. Я пистолет более усовершенствованной конструкции.
— Скромности тебе не занимать.
— А иные и занять не способны.
— Что ж поделать, если мне никто не помогает разжиться деньгами. Кругом все только и говорят что о взятках да подкупах. Но что-то никто пока не торопится подкупить меня.
— Твоя беда в том, что ты неподкупен. Обычный изъян простодушного дурачка. Такие, как ты, до последнего преданы своей команде. Твоя команда терпит поражение за поражением, а ты стойко продолжаешь болеть за нее. Ее выбрасывают из высшей лиги, но и тут ты остаешься ей предан. «Проваливай! — кричат тебе. — Нет больше такой команды, ее расформировали!» А ты упрямо стоишь на своем. Все предан и предан.
— Интересные ты развиваешь мысли, — замечаю. — Но они касаются меня. А вопрос в том, что ты намерен делать со своей проблемой.
— Да, проблема у меня сложная. И как ты, наверное, уже понял, сложность ее в том, что я не только много имею, но еще и много знаю. Поэтому не удивительно, если и меня однажды пристрелят.
— Если дело зашло так далеко, то могу ли я что-нибудь сделать для тебя?
— Можешь, Эмиль, можешь. Прежде всего, не застрели меня сам.
Новый этап в жизни Табакова можно охарактеризовать классической фразой: «Мой дом — моя крепость». Действия по укреплению квартиры, спланированные специализированной фирмой, начинаются уже в последующие дни. Все делается под видом невинного ремонта, чтобы не насторожить соседей, но этаж быстро превращается в настоящее укрепление со стальными дверями, сигнализацией и видеокамерами. Вместо того чтобы спасовать перед угрозой, реальной или мнимой, Табаков словно пробудился от своей обычной летаргии и даже помолодел. Его бойцовский дух пробудился для новой жизни, хотя и не настолько, чтобы побудить его самолично заняться руководством оборонительными действиями. Это забота фирмы и в некоторой степени обязанность его строгой и мужественной секретарши.
Внушающая уважение своей внешностью и манерами, эта дама остается для меня полной загадкой. Она доверенное лицо ТТ. Она его основная живая связь с внешним миром. Она приносит и уносит документы, над которыми он работает. Она же является непосредственным начальником близнецов. Когда Макс или Мориц являются к ТТ с каким-нибудь вопросом, его обычный ответ: «Идите к Кристе», «спросите Кристу», «скажите Кристе, она все уладит».
Кристе, похоже, приходится заниматься всеми делами, кроме разве что совсем уж тайных, по которым Табаков сам ведет телефонные переговоры с каким-то неизвестным абонентом на том языке, который призван создать трудности для подслушивающего: «Да посмотри сам… Ты знаешь как… Нет, ни в коем случае… Конечно, действуй… Лучше подожди…» и далее в том же духе.
Эти разговоры ведутся редко — очевидно, они происходят и в мое отсутствие, как, вероятно, в мое отсутствие приходит с докладами и за указаниями Криста. Допускаю, что все это особого значения не имеет. Настоящий бизнес заканчивается, фирма Табакова явно сворачивает свою деятельность.
«Имитируем деятельность, чтобы показать, что мы еще живы», — ответил он, когда я спросил его, не надоело ли ему корпеть над отчетами и изучать биржевые сводки.
«Скромничаешь, — ответил я. — Твое имущество столь колоссально, что едва ли тебе по силам управиться с ним».
В данный момент проблема управления собственностью уступила место проблеме сохранения жизни самого собственника.
«Эти стекла действительно пуленепробиваемые?» — спросил как-то ТТ у мастера, занятого установкой окон.
«Пулей не пробьешь. Но если выстрелят из гранатомета… Находясь в городском доме, в окружении множества других домов, трудно ощутить себя пребывающим в пустынной Сахаре».
Он стал столь придирчив к предпринимаемым мерам безопасности, что я как-то спросил его:
«Не проще ли купить в одной из охраняемых зон бункер и поселиться там, вооружившись до зубов, как на войне?»
«Прямо читаешь мои мысли! Вот это-то и плохо, когда долго живешь с кем-нибудь — начинают читать твои мысли».
И после короткой паузы, продолжил:
«Да, кое-что будет, не совсем, правда, бункер, а нечто поприятнее, но в то же время настоящая цитадель. Зачем жить в городе, если из любого соседнего дома могут послать тебе в постель снаряд из гранатомета!»
Он, видно, совсем помешался на своей безопасности.
«Ты уже все продумал?» — спросил я его.
«И даже купил участок. Но об этом пока — шшш!» — И он заговорщически прижал палец к губам.
Да, он точно рехнулся.
Приближается Рождество.
— Не нарядить ли нам елку? — спрашивает Марта.
— Давай нарядим, если хочешь.
— Я иногда наряжаю. Когда живешь одна, то, не нарядив елки, можешь и пропустить наступление Рождества.
— Не верится, что ты всегда живешь одна.
— Можешь не верить, но это так. За редкими исключениями. Да и эти исключения — почти сплошь разочарования. Как модные товары в дешевых магазинах. Смотришь на витрине — вроде неплохо. А зайдешь посмотреть поближе — барахло.
— У тебя темперамент не монахини.
— А я и не прикидываюсь монахиней.
— Но большая любовь тебя обошла?
— «Большая любовь»… Насмотрелась я ее по телевизору. Я согласна и на маленькую, но этот деспот раздавил мою жизнь как мельничный жернов. Даже шпионит за мной.
— Сам?
— Скажешь тоже — сам! Представляю, как он неприметен со своей огромной головой и толстым задом! Нет, когда ему стукнет в голову, он подсылает ко мне одного из близнецов.
— Контролирует твои связи?
— Опасается, как бы я не сошлась с кем-нибудь из его врагов. А враги для него — все. Не считая секретарши и близнецов. Боится, что я выболтаю его тайны.
— А он тебя в них посвящал?
— Не скажу, что посвящал… Так, использовал меня для достижения мелких целей, поэтому кое-что мне приходилось слышать. За двадцать лет совместной жизни, пусть часть ее и прожита порознь, нет-нет, да и узнаешь что-нибудь.
— Хорошо, — говорю. — Давай нарядим елку. Я куплю ее, а ты приготовь игрушки.
В кабинете Табакова тоже вижу елку.
— Похоже, ты становишься набожным, — констатирую. — Это все-таки лучше, чем ничего.
— Елка для Черча, — поясняет хозяин дома. — Он любит лежать под ней. Наверное, так ему кажется, что он находится на природе.
— Что-то его не видно…
— Он ест.
— Ты его мало выгуливаешь.
— Есть кому его выгуливать. О псе не беспокойся. Он живет по специальному режиму, который ты иногда нарушаешь, принося свои жалкие сосиски в надежде подлизаться к собаке.
— Ты прав, — киваю. — Буду приносить их почаще.
— Только посмей.
Обустройство цитадели завершено. У незваных гостей нет ни единой возможности проникнуть внутрь. Первый барьер — рослый швейцар. Его задача — снять трубку и сообщить о появлении подозрительного объекта, который одновременно появится и на экране монитора. Если будет получено добро, швейцар пропустит объект, и тот поднимется на второй этаж, постоянно находясь в поле зрения видеокамеры. Наверху раздастся звонок, и последует новая проверка, на сей раз предметная. При успешном прохождении объекту будет позволено пройти в прихожую, где соответствующее устройство ощупает его до самых кишок на предмет наличия оружия. Лишь после этого можно рассчитывать на доступ в жилище, причем при неотступном сопровождении близнецов.
— Высший класс! — признаю.
— Высший, да не совсем, — поправляет меня Табаков. — Вот переедем в цитадель, тогда увидишь, что такое высший класс.
Но не дает никакой дополнительной информации. Поскольку враг не дремлет. И поскольку мы снова вернулись к тихому кошмару холодной войны.
— Дожили! — замечаю.
— Ни до чего мы не дожили. Все как всегда. Еще древние говорили: «Человек человеку — волк». Нет морали. Нет добра. Нет зла. И то, что мы взаимно подстерегаем друг друга, — естественное состояние человека. Утратишь этот инстинкт — и не станешь лучше, а просто погибнешь. В свое время после первых опытов с атомным оружием на Бикини ученые заметили, что облученные земноводные теряют врожденные рефлексы: морские черепахи, вместо того чтобы погружаться в воду, ползают по пустынным пескам, где и умирают. Лицемеры, охающие и ахающие по поводу того, до чего мы дожили, ратуют за утрату человеком инстинкта самосохранения, чтобы он уподобился этим растерянным черепахам или китам-самоубийцам, которые, вместо того чтобы уйти под воду, выбрасываются на берег, где их поджидает смерть.
