Стивен Хантер - Второй Саладин
Девушка – так уж совпало, что ее тоже звали Сьюзен, что, возможно, и воскресило в его памяти ту, первую Сьюзен, – одевалась быстро и, как показалось Данцигу, без сожаления. Комната пропахла сексом. Этот своеобразный запах поначалу пьянил его, но потом всегда вызывал отвращение.
Вообще-то его немного подташнивало от себя самого. В последнее время он пристрастился к определенным отклонениям от стандартного меню в паре мужчина – женщина, к определенным вариациям в основном блюде или приправе. Все было как всегда: то, что выглядело экзотическим, поразительно манящим, завораживающим, эротически почти изощренным, теперь казалось просто ненормальным, не говоря уже о негигиеничности.
Ему отчаянно хотелось почистить зубы и хорошенько прополоскать рот, но он не был уверен, что подобный жест покажется вежливым его даме. Она-то не почистила зубы, а ртом работала ничуть не менее усердно. Он чувствовал себя отвратительным, казался себе каким-то людоедом. Но это была не его вина. Ох уж эти современные девицы! Кивок, прикосновение, завуалированное предложение, косвенное и иносказательное, как секретный шифр, – и они, как бангкокские шлюхи, бросались в погоню за сокровищами, о которых их матери и помыслить не могли, для описания которых в их лексиконе не нашлось бы нужных слов. И ожидали – да что там, требовали – от него ответных действий.
До чего же странные существа. Они мыслили совсем не так, как мужчины, честное слово. К примеру, они были более взрослыми, менее склонными к сантиментам (что шло вразрез с общепринятыми стереотипами), более организованными. Их мозг состоял из крохотных отсеков. Эта Сьюзен, как и первая, как и все Сьюзен до единой, могла ласкать его ртом, как тигрица, а потом улыбнуться, одеться и как ни в чем не бывало вернуться к своей другой жизни. Они уходили обратно к своим мужьям и любовникам, четко отделив свое дневное приключение от вечерней реальности. В то время как он, ну или любой другой мужчина на его месте, стал бы думать, злиться и вспоминать, чувствовать себя нечистым и недостойным, терзаться сознанием вины. Поразительно!
Он стоял в своем халате у широкого окна и смотрел на лабиринт садовых дорожек внизу.
– Там очень приятно, ты не находишь? Этот новенький работает, не покладая рук, хотя не думаю, чтобы он меня понимал. Я-то его определенно не понимаю.
– А? – переспросила Сьюзен, втискивая свои ляжки (она и близко не была такой стройной, как та, первая Сьюзен) в колготки решительным толчком таза.
– Сад. Я говорил о моем саде и новом садовнике.
– Угу, – рассеянно кивнула она.
– В нем такой порядок. Такая чудесная планировка.
– Джо, – сказала девушка. – Я ухожу.
– А?
Она рассмеялась.
– Много же для тебя это значило.
– Прости. Тебе кажется, мои мысли заняты другими делами? Я прошу прощения. Ты меня простишь, правда?
– Я просто сказала, что ухожу.
– Да-да. Я провожу тебя.
– Не нужно. Все нормально.
Она принялась быстро подправлять макияж. При виде того, как она сидит перед зеркалом, закинув одну ногу на другую (Данцигу нравились их ноги), в своем строгом костюме цвета сливы, он снова воспламенился.
Беззвучно простонав от желания, он почти безотчетно шагнул к ней, прикоснулся к груди, быстро просунул руку между пуговиц пиджака и под резинку лифчика, наслаждаясь ее весом, ее тяжестью.
– Джо! Господи, как ты меня напугал!
– Не уходи.
– Ох, Джо!
Теперь вся его ладонь уместилась в чашке лифчика, он захватил ее сосок между средним и указательным пальцами и коварно, как ему казалось, сжал его.
– Пожалуйста, Джо! Мне нужно бежать.
– Не уходи. Прошу тебя.
Сила собственного желания ошеломила его.
– Джо, правда…
– Еще рано. Прошу тебя. Пожалуйста.
Он ощутил, как твердеет сосок.
– О господи! – прошептала она.
Данциг наклонился и принялся водить языком по мочке ее уха – еще один прием, который казался ему особенно утонченным; они все были от этого без ума. Он протянул руку и коснулся внутренней поверхности ее бедра, его палец скользнул по коже вверх, принялся потирать ее, ощущая все контуры, все очертания, набухшие округлые бугорки ее нежной плоти под колготками. Потом поцеловал ее в губы, и их языки переплелись.
* * *Уже во второй раз они закончили, и Сьюзен принялась одеваться.
– Пожалуйста, – засмеялась она. – Меня уволят, если я не вернусь. Ты просто маньяк.
Он улыбнулся, расценив это как комплимент. До этого он никогда в жизни не занимался сексом дважды за один день, не говоря уж о часе. Собственная мощь ошеломила его. Что это вдруг на него нашло?
Она снова уселась перед зеркалом, принялась бесстрастно колдовать над лицом. Данциг с грустью наблюдал. Женщины все время уходили от него; прежде это никогда его не тревожило.
– На этот раз, – подчеркнула она, – я ухожу.
И рассмеялась: она была дружелюбная девочка, добрая душа.
– Я тебе позвоню.
– Конечно, – сказала она.
– Нет, правда.
– Все нормально, доктор Данциг.
– Зови меня Джо.
– Все нормально, Джо, мне пора идти. Пока.
– До свидания, Сьюзен.
И она действительно ушла. Он слышал, как все глуше звучат ее шаги в холле, пока она не добралась до лестницы и не начала спускаться. Через минуту дверь за ней с негромким стуком захлопнулась. Он задумался, были ли агенты внизу вежливы с ней. Он очень на это надеялся. Пусть только попробуют не быть, он в два счета их выставит. Данциг дал себе слово потом обязательно это проверить.
Он снова стоял у окна. Его не покидало ощущение уязвимости, незащищенности. Не связано ли столь странное положение дел с присутствием этого призрачного курдского убийцы, которого, по всеобщему убеждению, в самом скором времени должны были схватить где-то в районе треугольника Колумбус – Дейтон – Цинциннати? Не исключено. Впрочем, его угнетало скорее другое присутствие, мрачная необходимость, которая давила на него через стену.
Потому что за этой стеной находилась другая комната, почти точная копия этой. В ней было просторно и немыслимо светло. Ухоженные цветы в кадках зеленели на фоне сливочно-белых стен, а муслиновые занавеси смягчали слепящий солнечный свет. Оттуда открывался вид, почти повторяющий тот, которым он любовался сейчас, прекрасный обзор на идеальный лабиринт сада. В той комнате, как и в этой, царили чистота и порядок, там, как и здесь, на полу лежал красный персидский ковер, там, как и здесь, стоял рабочий стол из красного дерева и раскладной диван. Но в отличие от этой комнаты там находились: один настольный копир «Xerox 2300», четыре контейнера тонера «Xerox 6R189» и масла для термофиксатора «Xerox 8R79», три электрические пишущие машинки «IBM Selectric», три диктофона «DCX III», шесть настольных ламп «Тензор», несколько десятков фунтов высококачественной бумаги «Xerox 4024», без счета копирок, ластиков, ручек «Bic», карандашей «Eagle» третьего номера, электрическая точилка для карандашей «Panasonic», промокательная бумага. А у одной стены, накрепко запертые и так ни разу и не открывавшиеся, его папки, журналы, документы, отчеты, черновики, вырезки, заимствования – его прошлое.
Там была комната книги, и это ужасало его.
В той комнате за тринадцать месяцев напряженной работы он, три научных сотрудника, два неутомимых секретаря и два редактора из знаменитого издательства на Мэдисон-авеню написали книгу. Это была в основном книга побед.
Однако очень скоро из этой комнаты должна была выйти другая книга, а в мире, на взгляд Данцига, не было ничего более удручающего, нежели комната, в которой должна быть написана книга, если эту книгу вам писать не хочется.
Данцигу писать не хотелось.
Он предпочитал экспромтом произносить речи, красоваться на телевидении, избегать своей жены, гоняться за известностью, спать с бесконечной чередой необычайно уступчивых молодых и молодящихся женщин. А книга… книга возвращала его обратно в эпоху катастроф, в 1975 год, когда разразился Вьетнам, к печальным бестолковым дням с новым президентом, который продержался так недолго.[33] Это должна была быть книга поражений.
Втайне он боялся, что растерял задор, утратил честолюбие. Пуф! Сегодня есть, завтра нет. За ним закрепилась репутация ярого честолюбца, безжалостного честолюбца, и, пожалуй, когда-то так оно и было. Но со временем из-под оболочки старого Данцига начал проступать другой Данциг, более мягкий, более одинокий человек, человек, жаждущий исследовать не сферу власти, а сферу чувств. Он надеялся, что это процесс изменения или преобразования. Но страшился, что вступил в пору энтропии.
Он подумал, что надо позвонить еще какой-нибудь девушке, потому что мысль о том, чтобы провести в этой комнате, рядом с той комнатой, в одиночестве, еще хотя бы одну секунду, была невыносима.
Глава 24
