Норман Мейлер - Призрак Проститутки
Мы запарковались. Прошли ярдов сто по лесистой тропе и внезапно очутились на скале, круто обрывавшейся вниз. Внизу с грохотом и шипением разбивались о камни воды Атлантического океана. Я метнул взгляд вниз. Впечатление такое, будто ты стоишь на крыше семиэтажного дома без ограждения. Меня так и подмывало спросить мистера Монтегю, уверен ли он, что это то место, которое он наметил.
А Хью, став в каких-нибудь шести дюймах от края, обозревал окрестности. Он вышагивал вдоль обрыва, хмурясь и взвешивая достоинства одного спуска и другого, а я сидел возле его снаряжения, ничего не чувствуя внутри и, главное, не чувствуя конечностей. Камень, на котором я примостился, был светло-розовый и теплый, а отвесная стена пропасти была темно-серой, и на дне камни казались черными. Годы спустя в Сайгоне, вечером в Универмаге, я с таким же ужасом смотрел на распростертое тело проститутки, которая лежала, широко раскинув ноги. Ее раскрытое влагалище выглядело не менее зловещим, чем экзотическая орхидея. Лишь потом я осознал, что контраст между его розовыми губами и почти черной обратной их стороной напомнил мне те времена, когда я со страхом ждал, чтобы Монтегю решил, где начать мое обучение.
Наконец он выбрал нужное место.
— Это подойдет, — сказал он, распаковал свое оборудование, вытащил две связки нейлоновых веревок из мешка и привязал их к деревьям, которые росли вдоль края пропасти. — Вниз мы спустимся на веревках, — сказал он. — Это легко. Новичкам это нравится. У меня же, должен признаться, это вызывает ужас.
Его признание почему-то меня успокоило.
— Почему? — все-таки спросил я.
— Потому что ты зависишь не от себя, — ответил он так, словно этим было все сказано. — Наверняка ведь не знаешь, в какую минуту это маленькое деревце вдруг не выдержит.
Он стал подстраховываться. Не буду описывать все, что он делал, но я увидел, что он обвязал веревкой не только деревце, но и соседнюю глыбу. Два конца веревки сходились в овальном хромированном кольце размером меньше моей ладони, которое, насколько мне известно, называется карабин.
— А вы собираетесь пользоваться крючьями? — спросил я, стремясь показать свои познания.
— О, в этом нет надобности, — сказал он. — Крючья не для такого подъема.
Хотя он был уже в возрасте, мы оба вели себя как семнадцатилетние. Только он намного превосходил меня.
— Хорошо, жди меня здесь, — сказал он, когда все было уже готово, — а я спущусь вниз, посмотрю, как оно там, и вернусь. Потом ты проделаешь то же самое.
Мне трудно было поверить, что он собирается спуститься и подняться по скале как бы мимоходом — все равно что проехать на лифте несколько этажей, однако же он, хорошенько дернув за спусковую веревку и убедившись в ее надежности, подошел к краю скалы, стал спиной к океану — другой конец веревки был обвязан у него вокруг талии — и заявил:
— Ты увидишь, это самая трудная часть спуска. Просто высвободи какое-то количество веревки и прыгай в пустоту. А потом сиди на веревке. — Что он и сделал, уперевшись подошвами ботинок в самый край скалы и откинувшись назад так, что его вытянутые ноги оказались параллельно земле. — А теперь, — продолжал он, — иди вниз, просто делай шаг за шагом. Не сгибай ног, упирайся подошвами в скалу, а при необходимости расслабляйся.
Он медленно проделал несколько движений, подражая осторожному, шаг за шагом, спуску новичка, — так он сделал пять или шесть шагов вниз. После чего, устав показывать замедленный спуск, слегка гикнул, оттолкнулся ногами от скалы и, размотав веревку, пролетел футов десять. Закачался, снова ударился ногами о стену — он был уже достаточно далеко внизу и, совершив еще три или четыре подобных отталкивания, спустился на риф — плоский, черный и мокрый камень.
Он развязал опоясывавшую его веревку и крикнул, чтобы я вытянул ее. А сам стал карабкаться наверх за ней следом. Казалось, он затратил на подъем не больше времени, чем если бы поднялся по лестнице на пятый или шестой этаж.
— Отличная скала, — сказал он. — Ты получишь удовольствие.
Я не произнес ни слова. Все мои мысли были о том, как отговориться. Я не спал ночь. После операции у меня случаются головокружения. Я хотел бы подойти к такому восхождению постепенно: не могли бы мы сначала попробовать взобраться на скалу, где не требуется веревок? А внизу, разбиваясь о скалы, грохотал прибой, эхом вторя моим страхам.
Я молчал. Пусть я погибну, но не стану плакаться и пытаться выбраться из этой ситуации. Я не мог найти оправдания, которое позволило бы мне выжить, и потому пассивно стоял, как мученик перед костром, давая себя опутать веревкой. Позднее появятся разные хитрые приспособления, а сейчас Монтегю просто обмотал мою талию концом веревки, завязал ее и бросил оставшийся виток на землю возле себя. Он взял вторую веревку, сложил ее вдвое и продел через висевший на дереве карабин, затем продел ее через два карабина, притараненных к моему поясу, — карабины эти будут выполнять роль тормозов при спуске, пояснил он. После чего он пропустил двойную веревку у меня под ногой, затем по диагонали через грудь и по спине к другому плечу. Так, обвитый, словно змеей, веревкой, держа одной рукой висящую петлю веревки, а другой удерживая равновесие, я теперь готов был к тому, чтобы спрыгнуть с уступа.
Когда стоишь, упершись пятками в выступ скалы, откинувшись назад в пустоту, и держишься при этом всего лишь за веревку, ощущаешь примерно то же, что в детстве, когда кажется, это не с тобой происходит: не ты, упав с кровати, обнаруживаешь, что плачешь. Мои первые два-три шага по вертикальной скале были предельно неуклюжи, точно у меня были не ноги, а бетонные столбы.
Только сделав пять или шесть шагов, я начал понимать, что с этой скалы действительно можно спуститься, более того, что так куда легче спускаться, чем с крючьями.
До чего вдруг знакомой стала поверхность камня! Каждая впадина казалась главной орбитой, каждая большая трещина — распахнутой дверью. На меня смотрели с камня то необычно благостные, то злокозненные лица. Мне казалось, что я скольжу вдоль бока Левиафана. Однако так велико было испытываемое мной облегчение от того, что я в состоянии это делать, что по пути на дно я несколько раз лягнул скалу ногами и постарался протянуть побольше веревки через карабины на поясе, — мои усилия, я уверен, были подобны первым хриплым звукам, какие издает шестинедельный песик, пытаясь залаять.
Я добрался до рифа. От воды под ногами поднимался туман, мокрый черный камень был скользким, как пол в гараже, на который пролито масло. Я высвободил двойную спусковую веревку из обоих карабинов и только тут понял, что подвязан к связке, которую все это время держал в руках Монтегю. Если бы что-то пошло не так и я потерял равновесие при спуске, мистер Монтегю с помощью этой двойной веревки удержал бы меня. Тут владевший мною ранее страх показался мне просто нелепым. Я начал понимать, что страх — это как лестница, по которой поднимаются со ступеньки на ступеньку, а наверху, как сказал бы мистер Монтегю, сидит сам Судия.
Монтегю спустился ко мне в три затяжных прыжка и стал рядом на мокром рифе.
— Подъем будет твоим испытанием, — сказал он. — Но ничего неразумного в этом нет. Все равно как обучение новому алфавиту.
— То есть как это? — пробормотал я. Тут впервые посмотрел на скалу, по которой мне придется подниматься, и страх вернулся.
Монтегю слегка улыбнулся — это была первая улыбка, которую он позволил себе со времени своего приезда.
— Ты обнаружишь, что я выбрал подъем с несколькими карманами. — И не привязываясь, безо всякой веревки, полез вверх.
— Старайся запомнить мой маршрут, — крикнул он мне с пятнадцатифутовой высоты, — но не бойся, если собьешься с пути. Удовольствие получаешь и от того, что находишь собственный путь.
И легкими движениями и подтяжками он залез на скалу, прежде чем я успел убедиться, что веревка, обвязывавшая мою талию, по-прежнему на месте, а другой ее конец привязан к дереву наверху, невидимому отсюда. Мистер Монтегю появился над краем пропасти футах в восьмидесяти надо мной, он удобно уселся на край ее, свесив ноги, а веревка — та единственная веревка, с помощью которой он будет меня подстраховывать, — была небрежно обмотана — и всего один раз — вокруг его талии.
— А если я упаду, я вас не утяну за собой? — тихо, но отчетливо прокаркал я, усилий же мне это стоило таких, как если бы я выстрелил.
— Я на якоре, а якорем служит дерево. — Он широко улыбнулся мне сверху. — Начинай. Я буду посылать тебе подсказки с помощью почтового голубя.
Я начал понимать, что вливало в него силы. Трусость, замеченная у других, производит, наверно, такое же действие, как ложечка икры.
Что можно сказать о красоте чувства, которое возникает от страха перед скалой? На меня была наложена епитимья. Я понимал логику Господа. Зерно сострадания обретешь, востребовав его.
