Борис Акунин - Смерть на брудершафт (фильма пятая и шестая) [с иллюстрациями] [Странный человек + Гром победы, раздавайся]
Она долго шла по берегу, потом поднялась на обрыв и пошла тропинкой через большое темное поле. Чтоб ни о чем не думать, шептала любимые стихи:
Далi, далi вiд душного мiста!
Серце прагне буять на просторi
Бачу здалека — хвиля iскриста
Грає вiльно по синьому морi.
Неожиданный поворот
— Господи, Вася… Ведь она могла его предупредить! Да наверняка предупредила! Что ты натворил?!
Калинкин нахмурился:
— Кого «его»?
— Банщика! Или другого кого-нибудь, с кем она связана! Я тут сижу, а в это время, может быть…
Романов умолк — не потому что прапорщик сердито перебил его: «Ни с кем она не связана!», а потому что увидел в окно, как из-за угла выходит Петренко. Он выглядел спокойным, даже веселым. Шел к столовой. Некоторое время спустя из-за того же угла показался Слива. Унтер-офицер остановился подле входа в штаб и стал внимательно изучать доску с приказами.
— Марш отсюда! — быстро сказал Алексей. — Живо, живо!
Пухлые губы Калинкина задрожали от обиды.
— Вы не смеете со мной так! Я тоже офицер! Извольте по уставу!
— Да исчезни ты! — шикнул подпоручик. — Жди меня в умывальне! Он не должен видеть тебя со мной!
Когда Банщик вошел в залу, начальник дивизионной контрразведки увлеченно поедал яичницу, прихлебывая чай.
Петренко подошел с приветливой улыбкой.
— Я вижу, у вас свободно. Не возражаете?
— Милости прошу.
Что это значит? Была у него Учительница или нет?
По-прежнему доброжелательно глядя на подпоручика, Банщик сделал солдату заказ:
— Принеси-ка мне, хлопче, кофею. Харч у вас тут поганый, но кофей варить вы умеете.
Солдат, в прежние времена служивший официантом в первоклассном столичном ресторане, изобразил на лице одновременно восторг по поводу похвалы «кофею» и скорбь из-за критики «харча», умудрившись при этом за счет одной только мимики еще и обозначить деликатное несогласие с такой оценкой. Обслуживание в дивизионной столовой было выше всяких похвал.
Прапорщик представился. Пожали руки.
— Я вижу вам тут обструкцию изображают. — Петренко кивнул на соседние столы. — Не удостаивают. Глупый армейский снобизм. Как дети, право. Я ведь был на собрании, слышал. Вы им о важном, а они только и думают: молокосос, выскочка, развоображался. Не любят у нас контрразведку. А из-за предрассудков дело страдает.
Он еще довольно долго рассуждал на эту тему, всё так же рассудительно и гладко. Романов сначала изображал настороженность, потом понемногу оттаял.
— Честно говоря, мне в вашей Русиновке не очень уютно, — признался он. — Правду вы сказали. Я только службу исполняю, а все на меня щерятся. Не во мне даже штука. Мы, контрразведчики, без помощи личного состава мало что можем. А ко мне за все время ни один человек не пришел, не доложил. Не может же быть, чтоб вокруг не происходило совсем ничего подозрительного?
— На меня можете рассчитывать, — пообещал Петренко. — Я, конечно, человек маленький, но тоже глаза имею. Вот, к примеру, прачечное хозяйство подо мной, так? Почти все офицеры, кто в Русиновке расквартирован, дают свое белье стирать. Я велел принимать. Бесплатно, по-товарищески. У меня этим фельдфебель заведует, приметливый. По белью, извините за натурализм, о человеке много чего рассудить можно. И мой Савчук приучен: как что примечательное — извещает.
— Например, что? — заинтересовался подпоручик.
Собеседник понизил голос:
— Например, у сотника Штирнера из казачьей батареи кальсоны — чистый шелк. Рубашки — батист, с монограммой. А с каких богатств? Жалованье у нашего брата известно какое. Я нарочно поинтересовался, что за семья. Папаша у Штирнера мелкий чиновник, жены с приданным не имеется. А у сотника, между нами, еще и портсигар золотой. Подозрительно?
— Еще как! Вы молодец, Афанасий Никитич. Сметливы, наблюдательны. Эх, зря талант тратите в своих банях-прачечных. Еще кто-нибудь кроме Штирнера у вас на заметке имеется?
— А как же. — Петренко огляделся. — Только лучше не здесь. Вон уже, косятся… Будут говорить, что я наушничаю. Знаете что? Пойдемте ко мне. Бросьте вы эту яичницу, она на прогорклом масле пожарена. У меня снедь домашняя, деревенская. И настоечка на коньяке — под хороший разговор.
— На коньяке? — с интересом переспросил подпоручик. — А вам на службу разве не надо?
— Я птаха вольная. — Афанасий Никитич подмигнул. — Может, я поехал полковые бани инспектировать? Поди меня проверь. Ну что, переместимся в приватную обстановку?
— С удовольствием. Только навещу некое место…
В умывальной Романов крепко взял Калинкина за локоть.
— Банщик сделал ход. С какой целью, пока непонятно. Иду к нему. Возможно, хочет меня добить, ночью-то у них не вышло. Не перебивай, про это после расскажу! — цыкнул он на прапорщика. — Хотя вряд ли будет он меня кончать. Не стал бы уводить при таком количестве свидетелей. Скорее всего, попытается напоить и что-нибудь выведать. Но ты на всякий случай прикрывай. Следовать за нами не нужно. Где живет Петренко, ты знаешь. Скажи Сливе, чтобы разыскал Учительницу. Она или у себя, или… В общем, пусть из-под земли достанет. Семен тут все тропки-дорожки знает. Найдет.
Видя, что Вася собирается спорить, Алексей прибавил:
— Я тебе потом обрисую, что за фигура эта Мавка, жених хренов!
— Не утруждайтесь, господин подпоручик. Я гадостям про нее все равно не поверю. И унтер-офицеру ничего такого передавать не стану!
Препираться с ним было некогда. Романов процедил сквозь зубы, холодно:
— Прапорщик, это боевой приказ. Невыполнение равнозначно измене. Выполняйте!
Стерев с лица эмоции, Вася кинул руку к козырьку:
— Слушаюсь!
— Ну то-то.
Собутыльники
Не была у него Учительница. К такому выводу Алексей пришел, наблюдая за поведением Банщика. Если б была и рассказала о событиях ночи, Петренко не действовал бы так грубо, в лоб. Он вел себя с контрразведчиком, будто с законченным идиотом. Это очень хорошо. И что Мавка, очевидно, приняла сделанное предложение о сотрудничестве, тоже отлично.
Эти мысли не мешали подпоручику участвовать в разговоре, тем более что болтал в основном милейший Афанасий Никитич. Он был сущим кладезем полезных и любопытных сведений о Русиновке, ее обитателях и офицерах гарнизона.
Хата у него внутри оказалась хоть и скромно обставленная, но опрятная, даже с определенным уютом. И стол был накрыт заранее: круг полукопченой колбасы, козий сыр, зеленый лук, вареные яйца, коробка сардин и, конечно, пузатый графин.
— Смородиновая, — похвастал хозяин и в два счета наполнил рюмки. — Ну, за знакомство.
— И плодотворное сотрудничество, — с нажимом подхватил Романов, как бы намекая, что отныне считает прапорщика своим информатором.
— За это с дорогой душой, — очень серьезно и с искренним чувством согласился Банщик.
Опрокинул настойку залпом.
А Романов, изображая неуклюжесть, свою задел рукавом. Черт его знает, Петренку. Не подсыпал ли на донышко отравы?
— Ах, беда! Драгоценная влага утекает! — заполошился подпоручик, скорбно глядя на стекающий по клеенке ручеек. Рюмка раскололась надвое.
— На счастье, — успокоил его хозяин. — Только налить больше некуда. У меня их две всего.
— Давайте из одной, по очереди, — предложил Алексей. — Раз уж вы теперь мой сотрудник.
— С одним условием. — Петренко с шутливой строгостью поднял ладонь. — Коли выпьем на брудершафт. Лакать из одной рюмки — все равно что побрататься.
Поцеловались. Романов выпил, закусил. Делая вид, что ковыряет в зубах, проглотил таблетку от опьянения.
— Ты первый приличный человек, Афоня, кого я встретил в этой клоаке.
— Выпьем за это.
После третьей сняли портупеи и кителя. После пятой Романов запел «Выхожу один я на дорогу».
Петренко слушал, пригорюнившись. Даже слезу смахнул.
— Ох, и голос у тебя, Лёша. Собинов!
— Нет, у Собинова тенор, — с достоинством возразил подпоручик. — А у меня баритон. Меня, если хочешь знать, в оперу звали.
— А «Сладкие грезы любви» можешь? Моя любимая.
— Могу. Хотя ее лучше басом.
Запел «О, где же вы дни любви». Афанасий Никитич не выдержал, стал подпевать. С ходу изобрел партию второго голоса, выводил просто чудесно.
— Музыкальный вы народ, малороссы, — сказал Алексей, съехав локтем со стола. — За вас!
Рюмке примерно на десятой Банщик решил, что пора — не то гость станет негож для разговора.
— Ну а все-таки, Лёш, как товарищ товарищу, — сказал он без обиняков. — Что у нас тут затевается?
Романов приложил палец к губам, подмигнул сразу двумя глазами.
— Извини, Афоня. Не имею права. Даже тебе. У нас в контрразведке — сам знаешь. — И запел: — «О, если б мог выразить в звуке…»
![Борис Акунин - Смерть на брудершафт (фильма пятая и шестая) [Странный человек + Гром победы, раздавайся]](/uploads/posts/books/243721/243721.jpg)
