Джамшид Амиров - Береговая операция
Никезин прошел в свою комнату и вышел с аккордеоном, сверкавшим перламутровой отделкой.
— Ты бы хоть рубашку другую надел, ведь на свадьбу идешь, — заметила Настасья.
— И эта свежая, только вчера надел, — ответил Петр Афанасьевич. — Да и не мне жениться, не мне и наряжаться.
Друзья уехали. Настя вошла в комнату мужа и застыла от удивления. На стене висел тот самый аккордеон, с которым только что уехал муж. Может быть, это был другой, тот, который он ремонтировал? Она никогда ни до чего не дотрагивалась в комнате мужа. Петр ей давно запретил, а с тех пор, как он избил ее, она боялась даже входить туда. Но сейчас ей показалось подозрительным, что он не взял этот аккордеон. Значит, у него был еще и второй, который он запирал в сундуке.
Зачем же его нужно было прятать? Она пододвинула табурет и встала на него, чтобы разглядеть аккордеон поближе. Она вспомнила, что когда смотрела в окно, аккордеон на столе лежал без крышки. Но у этого крышка была на месте. Настя обратила внимание на то, что на инструменте накопился толстый слой пыли, как будто бы его не вытирали месяца три. Значит, до этого аккордеона он и не дотрагивался. Вспомнила предупреждение полковника Любавина: обо всем, что ей покажется подозрительным, сообщать ему немедленно. Она заперла квартиру и быстрыми шагами направилась к трамвайной остановке.
Машина пересекла город и выехала на пустынную проселочную дорогу.
— Что за срочность? — спросил Никезин Соловьева.
— Потом объясню, — коротко ответил тот, выглядывая, где удобнее остановить машину. Небольшая площадка за поворотом показалась ему удобной. Хоть и трудно было предположить, что их здесь кто-нибудь увидит, но на всякий случай Соловьев вытащил из-под сиденья ручной домкрат, приладил его к передней оси, а рядом положил ключ.
— Налаживай свою гармошку! — приказал он Никезину.
Никезин открыл верхнюю крышку аккордеона, вытащил оттуда тонкий жгуток провода и присоединил к антенне «Победы». Взяв миниатюрные наушники, он нажал какую-то кнопку, и в наушниках послышались обрывки мелодии, назойливо попискивала морзянка.
— Текст готов? — спросил он Соловьева.
— Выходи на связь, буду диктовать.
Соловьев ждал, пока Никезин, выстукивавший «Августина», услышал ответные позывные. Он принял сигнал: «Слушаю вас, перехожу на прием».
— Давай, — кивнул он Соловьеву.
Соловьев начал диктовать: «Киевлянин завершает дело, готовится к отъезду. С ним восемнадцатый. К посланному с малышом перстню без камня найден бриллиант. Жду указаний. Перехожу на прием».
Никезин тихо расшифровывал текст: «Бриллиант направить с восемнадцатым. Подтверждаем встречу и в Киеве. Выезд восемнадцатого сообщите. Монахине ждать указаний. На связь выходить регулярно».
— А кто такая эта монахиня — спросил Никезин когда они отъехали.
— Будешь много знать, скоро состаришься, — ответил Соловьев. — А у тебя жена молодая, стариться тебе, никак нельзя.
При упоминании о жене Никезин сморщился, сплюнул в открытое окно машины и отвратительно выругался.
Оперативники проследили за такси 39–91 до самого выезда из города. Дальше по открытой местности за машиной следовать было нельзя, и они остались ждать ее возвращения. Оперативников на их посту сменили радисты. Они запеленговали передачу, определив довольно точно, из какого района она велась, и передали текст телеграммы шифровальщикам.
На этот раз телеграмма появилась на столе полковника Любавина уже в расшифрованном виде. Первую телеграмму на месте прочесть не удалось. Ее переслали в Москву, и московские шифровальщики нашли ключ к этому ранее неизвестному шифру.
Любавин внимательно прочел телеграмму и вызвал к себе Чингизова.
«Монахиня»
Выполняя просьбу полковника Любавина, херсонские оперативники попытались расширить круг сведений о Черемисиной. Они установили, что Елена Черемисина училась в местном педагогическом институте и в начале войны перешла на четвертый курс. В институте архива не сохранилось, документы сгорели во время бомбежки, так что добыть фотографию Черемисиной не представлялось возможным. Один из старых преподавателей института помнил эту студентку и назвал одну из ее подруг, которая сейчас преподавала литературу в вечерней школе. Нашли эту подругу. У нее, к сожалению, фотографии Черемисиной не было. Но учительница вспомнила, что Лена Черемисина очень дружила с одним молодым врачом, которого звали Алеша, а фамилия, кажется, Никодимов. Где он сейчас, она не знала, но помнила его отчетливо — он был худощавый, очень близорукий, носил очки с толстыми стеклами. «Леночка в шутку даже говорила, — рассказывала учительница, — что это очень хорошо, что Алеша так близорук, он не будет замечать ее веснушек».
Врач, Алексей Никодимов, близорукий, — это уже были приметы. И они привели оперативных работников в живописный городок Цюрупинск, что расположен по другую сторону Днепра, невдалеке от Херсона.
Врача районной поликлиники Алексея Ивановича Никодимова они застали дома. Он принял их очень любезно и был немало удивлен, когда лейтенант Валуев, ведший розыск, заговорил с ним о Елене Михайловне Черемисиной.
— Вы тоже знали Елену Михайловну? — спросил он взволнованно.
— Простите, доктор, а почему вы говорите знали? Разве вы не поддерживаете с ней дружеских отношений? Простите, это глубоко интимный вопрос, но мне рассказывали, что вы с ней были очень дружны, и подруги даже считали, что Лена выйдет за вас замуж. Что же изменилось в ваших отношениях после войны?
— Я не понимаю вас, — удивленно сказал врач. — О чем вы говорите, что могло измениться в моих отношениях с Леночкой? Я любил ее и продолжаю любить. Как видите, вы пришли в квартиру холостяка. Я живу один, и мне трудно найти слова, чтобы вот так, сразу, рассказать вам, малознакомому человеку, все то, что я пережил после известия о трагической гибели Леночки. Мы были очень дружны и, я знаю, она любила меня так же крепко, как я ее. Но началась война, Леночка сказала, что она не может остаться здесь, в Херсоне, и ушла добровольцем на фронт. Я рвался за ней, я требовал, чтобы меня взяли в армию, но я страшно близорук, и мне отказали. За три месяца от Лены пришло четыре коротеньких письмеца. Я только и жил этими письмами. А потом писем не стало. Я писал десятки раз по тому номеру полевой — почты, который она мне сообщила. Ответа не было. Я писал командованию части просьбой сообщить мне, где Черемисина, думая, что, может быть, ее перевели куда-нибудь. И вот, наконец, пришел долгожданный ответ. Открывая письмо, я радовался, как мальчишка. Для меня в ту секунду не было ничего дороже этого конверта из серой плотной бумаги с треугольником армейской полевой почты. Могу только сказать, что более страшной минуты, чем та, которую я испытал, когда прочитал письмо, в моей жизни не было. Командование части сообщало, что Лена пала смертью храбрых в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. Я потом писал еще в ее часть, много писал, просил рассказать мне подробности, как это произошло, спрашивал, где я могу найти ее могилу. И получил ответ. В нем говорилось о том, что Елена Черемисина была схвачена немецкими извергами на поле боя. Они взяли ее живой, зверски надругались над ней и убили. Где это происходило, писал мне командир части, мы вам сейчас по оперативным условиям сообщить, к сожалению, не можем.
Рассказывая все это, доктор Никодимов очень разволновался, голос его дрожал, в глазах стояли слезы. Ему было неудобно показывать свою слабость перед молодым офицером, и он отвернулся к окну. Успокоившись немного, Никодимов спросил Валуева:
— Могу я узнать, товарищ лейтенант, чем вызваны ваши вопросы о Елене Черемисиной?
— Да, доктор, конечно. Мне поручено выяснить, действительно ли погибла Черемисина и найти к тому достаточные доказательства.
— Может быть, я не имею права спрашивать вас о подробностях, — обратился к лейтенанту Никодимов, — но чего нельзя сказать — не говорите; я понимаю особенности вашей службы. Но, все-таки, кому и для чего нужны сегодня такие доказательства? У Лены было три близких человека: отец, мать и я. Отец и мать погибли, Я, к сожалению, жив, и в ее гибели у меня нет никаких сомнений. Если хотите, я покажу вам сейчас документы. Я не могу им не верить. Это писали ее старшие боевые товарищи.
Доктор открыл стол, бережно вынул оттуда папку, перевязанную черной лентой, и извлек из папки письма. Несколько писем, написанные на листках школьной тетради беглым мелким почерком, были, видимо, письмами Лены, и Никодимов отложил их в сторону. Последнее письмо на имя доктора Никодимова было от начальника политотдела соединения, где служила Черемисина. Начальник политотдела писал, что командование разделяет его горе и что советские воины постараются отомстить за гибель молодой патриотки.
