Сергей Костин - Смерть белой мыши
Здание (мне кажется, я уже как-то рассказывал), было построено пятьдесят лет назад под гостиницу. Большого дохода она не приносила, так что владельцы перестроили ее под жилой дом. От первых времен остались длинные разветвляющиеся коридоры, в которых не раз блуждали гости жильцов. Что еще сказать? В двадцати метрах оттуда, на Пятой авеню, жили уже миллионеры, налево и направо — музейная миля с Метрополитен, Гуггенхаймом, Купер-Хьюит, через дорогу — Центральный парк.
Для Джессики эта квартира была любовью с первого взгляда. Мне она тоже нравилась, но… Владелец не хотел ее сдавать, он хотел продать. Вы представляете, сколько стоило купить трехкомнатную квартиру на Манхэттене? Даже в те времена? Я пошел обсудить ситуацию со своим банковским консультантом. К моему удивлению, за год работы нашего агентства моя кредитная история стала столь солидной, что банк согласился на ипотеку. Через месяц мы переезжали с кучей коробок, непостижимым образом накопившихся за неполных два года.
Я часто брожу по этой квартире мыслями, когда нахожусь в отъезде и сон не идет. Вижу я не просто отдельные части помещения и находящиеся там предметы. Мне вспоминаются сценки из нашей жизни: фразы, взгляды, грустные уходы, радостные возвращения, смешные ужимки и философские размышления Бобби, дурачества и незамысловатые хитрости нашего кокер-спаниеля Мистера Куилпа…
… Мы с Джессикой разжимаем объятия и, переводя дыхание, откидываемся каждый на свою подушку. Это уже не та кровать под балдахином, на ней теперь спит вышедшая замуж внучка мистера Гордона. Моя левая рука находит еще влажное бедро Джессики. Мы только что были единым целым, но тело мое отказывается существовать отдельно. Я ловлю себя на этом бессознательном движении и поворачиваюсь лицом к своей любимой. Она одновременно делает то же движение и теперь улыбается мне. Рыжие волосы спутались и прилипли ко лбу, над ключицей часто бьется жилка. Я наклоняюсь над ней и целую в губы — у Джессики губы пахнут малиной. «Пить», — шепчет она, как изнемогающий от жажды раненый.
Я встаю и иду на кухню. На пороге оборачиваюсь: Джессика смотрит на меня серьезным, задумчивым взглядом, как на картину в музее. И я понимаю вдруг, кого мне всегда не хватает — мне не хватает себя. Той части, которую я могу узнать только через других и которую с Джессикой я не перестаю открывать.
… Мы стоим у секретера с профессором Фергюсоном. Секретер из канадского дуба мы купили на распродаже в Нью-Джерси для Джессики — она устроилась на работу в издательство и теперь до обеда читает бесконечные рукописи. Но она любит работать, сидя в постели и подложив под спину все наши подушки, так что секретер я реквизировал под бар.
В нем полно бутылок — я теперь езжу по всему миру и из каждой поездки привожу экзотические напитки. Какаду уже смирился с ранним замужеством единственной дочери за не оправдавшим его худших подозрений кубинцем (знал бы он про Контору!). Теперь в каждый свой приезд в Нью-Йорк он непременно наносит нам визит. Во-первых, потому, что он неожиданно для себя и всех, кто его знает, полюбил своего единственного внука. А Бобби уже три года, он вошел в тот самый роскошный возраст, когда дети заставляют взрослых заново увидеть и переосмыслить мир. Во-вторых, потому, что профессор любит рыться в моих книгах, которых с каждым месяцем становится все больше, и — чего он, наверное, никак не ожидал — разговаривать со мной на философские и литературные темы. И, наконец, потому, что с тех пор, как наши отношения с тестем наладились, Джессика снова взялась его опекать, что она начала делать лет с одиннадцати — двенадцати с перерывом на то время, когда появился я.
Какаду не полюбит только нашего пса, Мистера Куилпа — ему предстоит пару раз наступить в его лужи и кучи, пока тот будет суетливым вездесущим щенком. Но наш черный кокер еще даже не зачат, стоит где-нибудь в длинной очереди желающих появиться на свет, где, кроме чистой и полной миски у любящих хозяев, есть мусорные пакеты, прорвать которые ничего не стоит и которые полны таких восхитительных вещей, как головы копченой селедки или недоеденные ошметки позавчерашней утки.
Но я о профессоре Фергюсоне. Сейчас он, как всегда взъерошенный, сдвинув очки на самый край носа, крутит в руке бутылку ракии, пытаясь разобрать греческий текст на этикетке.
— Гадость? — доброжелательно спрашивает он.
— Жуткая!
Я уже попробовал. К сожалению, вернувшись домой.
— Плесни чуть-чуть.
Я наливаю в стакан на палец прозрачной, резко пахнущей анисом водки и заливаю ее водой, отчего жидкость тут же приобретает цвет молока.
— А ты? — спрашивает Какаду.
— Нет, спасибо. Я уж лучше виски.
Мой тесть всеми мышцами лица пытается максимально сдвинуть ноздри и одним глотком влить в себя напиток, который в жару сотни тысяч людей по всему Средиземноморью с наслаждением смакуют. Получается это у него неважно, и я стучу его по спине, чтобы он откашлялся.
— Я вас предупреждал, профессор Фергюсон, — говорю я.
— Джим. Зови меня Джим, — выговаривает Какаду, когда наконец к нему возвращается дыхание.
Не прошло и пяти лет, как я стал полноправным членом семьи.
… У Бобби шестой день рождения. В доме полно детей и их родителей. Сладкий стол, вокруг которого со стаканами в руках ходят и болтают родители, накрыт в гостиной, а в просторной детской приглашенные с криками разбирают подарки. Они возятся на полу среди игр, игрушек, коробок и ворохов подарочной бумаги. Мистер Куилп возбужден и суетится больше всех: роет носом упаковку, которая мешает открыть очередную коробку, уворачивается от ласк — а все норовят его погладить, наконец выскакивает на свободное место и громко лает, то ли призывая разыгравшихся детей к порядку, то ли просто чтобы дать выход переполняющим его чувствам.
Мы с Джессикой и Пэгги входим в комнату, чтобы позвать детей к столу.
— Эй, люди, — говорит Джессика. — Я там приготовила кое-что перекусить, только ведь мороженого, наверное, никому нельзя?
С веселыми протестующими криками орава — наш пес впереди всех, хотя его и не звали — вскакивает и несется к двери. Мы поспешно отходим в сторону, чтобы нас не снесло. Бобби, худой, с тоненькой шейкой, тоненькими ручками, чинно идет среди последних — он всегда был обстоятельным и рассудительным.
Пэгги приседает на корточки и, обняв, останавливает его:
— А пропуск?
Бобби неохотно — он не хочет отставать от компании — подставляет свою мордочку. Пэгги звучно, со вкусом целует его в обе щеки и говорит:
— Помой, пожалуйста, руки.
Высвобождающийся из ее объятий Бобби стреляет в нее гневным взглядом. Он, видимо, в кои-то веки как примерный именинник и сам намеревался это сделать.
— А ты не подсказывай! — строго говорит он.
Фраза была взята на вооружение. Профессор Фергюсон, то есть Джим, может сказать мне так, если, например, я попрошу его не забыть купить древесный уголь для барбекю.
Они все еще были рядом — Какаду, Джессика, Бобби, Пэгги, но если я ясно видел их лица, то, что они говорили, уже не различал. В последнем проблеске сознания я понял, что засыпаю.
3
Я был в зоопарке, в здании, в каких содержат львов и других тропических хищников. За стеклянной перегородкой, не доходящей до потолка, метался бурый медведь. Он отходил к стене загончика и с разбегу всей своей массой обрушивался на перегородку. Потом отходил и снова бился об нее. Стенка была из толстого оргстекла и пока держалась, не шелохнувшись. И люди вокруг смотрели на медведя совершенно спокойно. Но я понял, что очень скоро эта громадина весом под полтонны перегородку снесет.
Я поспешно пошел к выходу, но, пройдя мимо пары клеток, в проходе наталкиваюсь на другого медведя. Это не тот огромный, злобный хищник, а годовалый, еще дурашливый. Он ведет себя совсем не агрессивно, однако все-таки я его почему-то пугаюсь. Я пытаюсь отогнать его тем, что попадает под руку. Это толстая телефонная книга в желтом переплете.
От страха я все равно проснулся. Сон стоял перед моим внутренним взором целиком, не в продолжительности действий и сцен, а стянутым в одну точку. Я давно знал, что это означает: точка — это смысл сновидения, это то, что мое бессознательное хотело до меня донести.
Большого медведя я узнал — однажды ранней весной на Алтае я видел в снегу огромный медвежий след и попытался измерить его. Так вот моя ладонь с растопыренными пальцами утонула в следе полностью. Можно было сделать скидку на размокший перед таянием снег, тем не менее встретиться в лесу с этим медведем не хотелось. А на следующий день лесник, ехавший на лыжах из деревни к себе на заимку, убил шатуна, который пытался на него напасть. Мы видели этого медведя — он был огромным, чуть ли не с корову, и у него была озлобленная оскаленная морда с крепкими желтыми зубами и засохшей кровавой пеной на губах.
