Иван Дорба - Белые тени
К величайшему удивлению, Павло встретил в Соловках своего отца Онисима Очеретко, которого вместе с епископом Новочеркасским и несколькими священниками сослали за «возмущение народа против Советской власти». Павлу, как он считал сам, повезло. Вместо полуголодного пайка он перешел на иждивение отца, которому без конца слали посылки верующие казачки его прихода. Мало того, Павел подкармливал и своих дружков. И не без затаенной цели.
Одних он хотел использовать как опытных следопытов, знатоков Севера, других как будущих помощников, особенно интересен казался ему Батец, хотя в то время Павел Очеретко и понятия не имел о том, что этот маленький человечек обладал тайной, куда исчез резидент английской разведывательной сети Юго-Восточной Украины, Дона и Кубани.
Захватив лодку, они вшестером переправились на берег и разбрелись вскоре в разные стороны. Очеретко и Батец отправились на Украину с тем, чтобы побывать и на Дону, и на Кубани. И у того и у другого были дружки, на которых, как они предполагали, можно положиться. Но бывшие товарищи встречали их холодно, старались как можно скорей от них отделаться, а об организации явочной квартиры не хотели и слушать. Они безуспешно разыскивали в Ростове-на-Дону и в Краснодаре Блаудиса, и только на Правобережной Украине им повезло. Они наткнулись на подпольную боевую группу Тютюнника. И хотя группа чувствовала себя одиноко и неуютно среди настроенного лояльно к Советской власти крестьянства, ей все же удавалось получить кое-какую информацию. Стало известно и о гибели Станислава Сосновского.
Батец, поняв, что переход границы сопряжен с величайшим риском даже «по проторенным тропам» польской разведки, решил, чтобы не похоронить с собой тайну, поделиться ею с новообретенным другом и рассказал всю историю с Кучеровым и Блаудисом, суля золотые горы и покровительство Альбиона. И совершил роковую ошибку!
Его «друг и спаситель» рассуждал иначе. Неподалеку от границы он убил своего спутника. Потом благополучно перешел границу и рассказал польской разведке о гибели Сосновского, о Батеце и о том, будто он погиб от пули пограничника, а своим украинцам — о слабой работе подпольных боевых групп и возрастающих трудностях.
Поляки заинтересовались рассказом Очеретко и сочли нужным поручить операцию не опытным своим разведчикам, которые были в поле зрения иностранной осведомительной службы, а новозавербованным — Ирен Жабоклицкой-Сосновской и Павлу Очеретко. Однако весьма часто секреты польской разведки становились достоянием Интеллидженс сервис, Ай-Си, Сюрте, абвера, или даже румынской Сигуранцы, или югославской Службы Безбедности, не говоря уже о ГПУ. Так было и на сей раз.
— Здравия желаю, Ирина Львовна! — щелкнув шпорами и сделав церемонный поклон, сказал подошедший полковник Павский.
— День добрый, миленький Ван Ваныч! — пропела Ирен, протягивая с обворожительной улыбкой руку для поцелуя. — И вам не жарко в таких сапогах?
— Мы люди военные, — поджимая как-то по-особому губы в трубочку и выставив вперед нижнюю челюсть, сказал Павский и приложился к руке. Потом снова вытянулся, выпятил грудь, звякнул шпорами и поклонился одной лишь головой. — Сегодня, мадам, вы очаровательно выглядите, — закончил он, переведя взгляд на есаула, измерил его сверху донизу и, протянув ему два пальца, пренебрежительно бросил с высоты: — Мое почтение!
И в душе и с виду Павский был настоящим солдафоном: твердо печатал шаг и в строю, и когда шел по делу, и на прогулке; отдавая честь кадету, весь вытягивался, лихо прикладывал руку к козырьку, точно нижний чин перед генералом. При всем совершенстве форм он не пользовался успехом у дам, казалось, природа испугалась и выбросила его из утробы матери на два месяца раньше, лишив главной изюминки. Чувство прекрасного было ему чуждо. Его не волновали тихие, подернутые розовой дымкой вечера, лунные ночи, глубокая синева неба, не трогали страдания, волнения и тревоги окружающих его людей — все проходило стороной. Полковник Павский не отдал дань времени, не уступил ему ни пяди, и его мировоззрение было копией отцовского. Служака-воин, пунктуальный исполнитель чужой воли — и только.
— Иду от Александра Георгиевича, — сказал Павский, — генерал приглашает вечером на форель. Вы придете?
— Право, не знаю, — кокетничала Ирен.
— Будут, как обычно, Кучеров, Берендс, Людвиг Оскарович сейчас у него.
«Интересно, — подумала Ирен, — почему в последнее время меня так преследует Берендс? Нравлюсь все-таки я этому остзейскому барону или нет? Прямо гипнотизирует меня, как удав цыпленка! Не могу его раскусить, он слишком умен. Умен и опасен».
Тем временем остзейский барон, вызывавший у Ирен такие опасения, стоял у крыльца дома, в котором жил генерал Гатуа, и, расшаркиваясь и кланяясь, благодарил за приглашение и уверял, что для него великая честь бывать у такого замечательного человека, как Александр Георгиевич Гатуа.
— Придут Кучеров, Павский, Скачковы и, наверно, Хованский. Он приятный, умный человек! — сказал Гатуа.
— И пресимпатичный! — подтвердил Берендс.
— Потом обещал чика Васо и... кого бог пошлет! А вас, дарагой барон, папрошу быть тамадой. Вы немногословны, а краткость — сестра таланта, — закончил, хитро улыбаясь, старый Гатуа.
Дело было в том, что Берендс, выпив лишнее, становился многословен и даже болтлив.
— Исталанился мой талант, Александр Георгиевич, осталось старческое пустословие! А обо всем прочем Саади еще сказал: «Со злым будь злым, с добрым будь добрым. Среди рабов будь рабом, среди ослов — ослом».
— Ну, знаете, мне больше нравится взгляд Эпикура на эти вещи, вашего любимца: «Нечестив не тот, кто отвергает богов, а тот, кто присоединяется к мнению толпы о богах».
— Вы правы, генерал, и бьете не в бровь, а в глаз! До вечера!
За углом дома, неподалеку от крыльца, стоял, прижавшись к стене, Мальцев и внимательно слушал их разговор. Его глаза то загорались любопытством, то наливались злобой. А шагах в десяти, на каменной стене, грелся на закатном солнце большой полоз, пожиратель «поскоков»[21], его длинное гибкое тело, словно вылитое из меди, было напряжено, на слегка приподнятой шее покачивалась небольшая головка с рогом, напоминавшим поповскую скуфейку, круглые, как бусинки, глазки недоуменно и сторожко смотрели на прижавшегося к стене человека. Поняв, что с этим «поскоком-оборотнем» ему не совладать, полоз поспешил соскользнуть со стены вниз и убраться подальше.
Солнце закатилось за гору, пришел тихий, ласковый вечер, его сменила ночь, звездная, лунная, ясная. Раздался, посинел необъятный небосвод...
4Рано утром между лагерем и городом, под мостиком, пастушок, гнавший овец на выгон, обнаружил труп. Поскользнувшись, он посмотрел вниз и понял, что наступил на присыпанную пылью лужу крови. У обочины на траве тоже была кровь. Мальчик сбежал в кювет и заглянул под мостик. Там лежал огромный, как ему показалось, мертвый человек. Дико вскрикнув, пастушок пустился со всех ног в город.
Вскоре на место происшествия прибыли начальник билечской полиции Вуйкович, следователь, врач, полицейские и несколько жандармов. Привели собаку-ищейку Вуяна. В убитом сразу же опознали генерала Кучерова. Врач сказал, что удар был нанесен сзади, скорее всего небольшим топором часа три тому назад. По-видимому, это сделал очень высокий и сильный человек, поскольку в темя при нанесении удара топор вонзился верхним концом. В кармане гимнастерки были обнаружены золотые часы с цепочкой, а в заднем кармане брюк — пистолет. Убийца либо опасался взять эти вещи, либо очень спешил.
— Русские козни, — бросил только начальник полиции в ответ на высказывание врача. — Наш черногорец или турок, как ни спешил, не преминул бы захватить часы, не говоря уже о пистолете. Пускайте собаку по следу.
Следователь, по чину полицейский писарь, невысокий, плотный, черноволосый серб с рябым от оспы лицом и большими усами, осмотрев метр за метром шоссе, у мостика обнаружил, наконец, неясные следы каблуков.
— Вот еще, вот и вот, — бормотал он себе под нос, — черт! На каблуках, что ли, он ходил?
— Это он каблуками упирался, когда тащил убитого под мост, — заметил начальник полиции и, повернувшись к подошедшему жандарму, спросил: — Тебе чего, Крста?
— Судя по следам, генерал шел с кем-то в город, а возвращался один. Извольте поглядеть, тут метрах в пятидесяти, где вчера чинили шоссе наши арестованные. Справа...
В этот момент жандарм, осматривающий левый кювет, подняв руку, крикнул:
— Нашел кошель, господин капитан!
Начальник полиции, недоуменно пожав плечами, направился к жандарму. Кошелек был пуст. Далее, в том месте, где чинили шоссе, с правой стороны ясно отпечатались на желтом песке два следа — сапога и опанка[22]. Генерал, видимо, шел рядом, в ногу с местным жителем, несомненно, очень высоким человеком, потому что размер его обуви был не меньше сорок пятого. Слева, почти у самой обочины, так же ясно отпечатался след сапога в обратную сторону. «Странно, зачем нужно было генералу здесь прогуливаться среди ночи? — подумал начальник полиции. — Не похоже ни на случайное ограбление, ни на преднамеренное. Может, личная месть? Или политика? Черт этих русских разберет?!»
