Лев Шенин - Военная тайна
Заседание открылось ровно в двенадцать часов дня. Председатель суда, смуглый пожилой турок с заросшим лбом и множеством золотых зубов, исправно выполнил вступительные формальности, привел свидетелей к присяге и объявил перерыв. Карачай, кокетничая новехонькой адвокатской мантией, похаживал в перерыве среди публики со значительным видом независимого слуги правосудия. Сухопарый, немногословный Джемиль Алтай важно проследовал в свой кабинет. Кемаль Бора, чувствуя себя главным героем дня, перемигивался с дамами и продолжал стоять у входа в зал суда.
Провели куда-то подсудимых. Щебетавшие дамы бросились к проходу, как овцы. Первыми провели Абдурахмана и Сулеймана, а потом Павлова и Корнилова. Они шли рядом, спокойно беседуя, иронически поглядывая на жадно рассматривающую их публику. Спокойствие и независимый вид Павлова и Корнилова удивили дам, ожидавших встретить экзотические физиономии «русских разбойников», как окрестили их в этот день бульварные турецкие газеты.
Большая группа иностранных журналистов курила в углу коридора. Тут были главным образом англичане, американцы, французы и русские. Из турок около них вертелся только один, пожилой человек с седыми волосами и холеным розовым, необыкновенно сладким лицом, в подчеркнуто модном, длинном пиджаке и черепаховых очках. Это был Ялчин, турок по национальности, журналист по наименованию и давний английский агент по профессии. Он претендовал на роль представителя передовой, либеральной прессы и очень любил подделываться под европейский стиль в манере одеваться, высказываться и даже писать. На этом этапе мировой войны он выступал на страницах газет сочувственно по адресу союзной коалиции, но на всякий случай («одному аллаху известно, чем кончится эта всесветная кутерьма») был корректно сдержан и в отношении Германии, стараясь не очень задевать многочисленных немцев, орудовавших в Стамбуле и Анкаре.
Наутро все турецкие газеты вышли с отчетами о первом дне процесса, многочисленными фотографиями из зала суда и сенсационными заголовками.
Увы, уже первые судебные заседания принесли организаторам процесса немало огорчений: Павлов и Корнилов на суде твердо продолжали линию разоблачения провокационного характера «покушения». Упрямые русские не только отрицали свою вину, но сразу перешли от защиты к нападению спокойно, но с дьявольской настойчивостью припирали к стене свидетелей, выясняли множество пикантных деталей, задавали вопросы, от которых Кемаль Бора приходил в состояние полного смятения, и даже отпускали недвусмысленные замечания по адресу прокурора и методов расследования, которым он руководил.
Притом все это делалось в безупречно корректном тоне, очень спокойно, со ссылками на права подсудимых, вытекавшие из турецких процессуальных законов, и вместе с тем с полным чувством собственного достоинства. Это вовсе сбило с толку прокурора и председателя. При такой линии самозащиты не было никакой возможности прервать подсудимых, отклонить задаваемые ими вопросы или вывести их из зала суда. Придраться было решительно не к чему.
Публика начинала недоумевать. Захир Зия Карачай в первые дни процесса сидел с открытым ртом и выпученными от удивления глазами. Потом, получив соответствующую взбучку, пошел в лобовую атаку на подсудимых. Он начал с напыщенных заявлений о том, что Павлов якобы в последние три года уже занимался «покушениями» — в Риме на Муссолини, в Софии на царя Бориса и где-то еще на кого-то. Павлов, смеясь от души, документально доказал суду, что он все эти годы безвыездно работал в Стамбуле.
Тогда в дело вступил Кем ал ь Бора. Он заявил, что сведения о прошлом Павлова господин адвокат привел точно, так как ему, прокурору, о них также известно непосредственно от германской политической полиции. Павлов попросил суд занести это в протокол. Зал загудел. Сидевшие в первом ряду немецкие дипломаты начали перешептываться, проклиная неуклюжего турецкого прокурора. Карачай, вместо того чтобы замять этот эпизод, обрадовался и подтвердил источник этих сведений. Павлов в ответ попросил Карачая сообщить суду, когда он вступил в коллегию адвокатов, где получил юридическое образование й откуда взял средства на открытие адвокатской конторы.
Побагровевший Карачай отказался отвечать «на наглые вопросы подсудимого» и в ответ начал что-то выкрикивать насчет Центросоюза, который является «террористическим центром Коминтерна», и подсудимых — «агентов Центросоюза». Председатель дважды призывал адвоката к порядку, но тот продолжал обрушиваться на Центросоюз, в котором видел корень всех зол.
Тем не менее Павлов просил суд обязать адвоката ответить на его вопросы. Карачай в конце концов пробормотал, что в коллегию он вступил перед процессом, а юридическое образование получил в Берлине. Что же касается средств на открытие адвокатской конторы, то он воспользовался своими старыми сбережениями.
Тогда Павлов передал суду справку анкарского банка о том, что за два дня до открытия Карачаем адвокатской конторы ему была передана крупная сумма такой-то немецкой фирмой.
Справка вызвала сенсацию. Все знали, что это за фирма. В зале откровенно смеялись, раздался чей-то свист, публика шумела. Иностранные журналисты лихо скрипели перьями. Дипломаты в первом ряду, кроме немцев, разводили руками и саркастически улыбались. Кемаль Бора сидел с таким лицом, что за него становилось страшно. Один генеральный прокурор молчал с невозмутимым и даже довольным видом. Он в глубине души был рад провалу своего заместителя, который явно метил на его пост и сильно рассчитывал на лавры по этому делу, почему-то порученному ему, а не самому генеральному прокурору Джемилю Алтаю.
Это заседание закончилось коротким заявлением Павлова, который сказал:
— Господа судьи, заканчивая представление документов по этому эпизоду, я должен выразить свое соболезнование господину прокурору Кемаль Бора, попавшему публично в столь непристойное и тяжелое положение своей ссылкой на сведения, полученные им непосредственно из гестапо. Я не могу в связи с этим не вспомнить старую турецкую поговорку: «Если ты пьешь воду из мутного источника, не удивляйся, что у тебя испортился желудок».
Дружный взрыв хохота в зале. Кемаль Бора вскакивает и что-то кричит. Председатель суда изо всех сил звонит в звонок, но зал продолжает грохотать…
Господин Петронеску с волнением узнавал все эти подробности. Дело, которое стоило стольких трудов, явно не клеилось. Если и дальше пойдет в таком же роде, будет полный провал.
Как бы в ответ на эти невеселые мысли прибыл приказ вылететь в Берлин. Ничего хорошего это не предвещало.
И вот он в Берлине, у самого рейхсфюрера СС — Гиммлера. В кабинете, кроме Гиммлера, его заместитель Кальтенбруннер и Канарис, один из руководителей военной разведки.
Гиммлер протер пенсне, надел его на острый хрящеватый нос, вытянул маленькую, как у змеи, голову по направлению к Петронеску и начал его внимательно рассматривать. Канарис сидел в стороне. Кальтербруннер молча курил.
Тяжелая пауза продолжалась минуты три. У Петронеску так билось сердце, что он испугался, как бы это не услыхал Гиммлер. Наконец, последний тихо спросил:
— Вы прибыли с добрыми вестями? С отличными известиями? С хорошим рапортом? У вас славно идут дела, неправда ли, румынская свинья?
— Я немец, господин рейхсфюрер, — пролепетал Петронеску.
— Вранье, немец не может быть таким тупым скотом! Это клевета на нацию, негодяй! Мы еще разберемся — кто вы такой, мы еще вас проверим… Каков подлец!.. Какой тупой мерзавец!..
Он вскочил с места и начал ходить по кабинету, продолжая что-то шипеть. Мелкие пузырьки слюны лопались в углах его тонкогубого рта. Глаза поблескивали за стеклами пенсне недобрыми зелеными огоньками. Худые пальцы рук непрерывно двигались, сжимаясь и разжимаясь. Но страшнее всего была его улыбка — тонкие губы широко раздвигались, обнажая кривые, редко посаженные зеленые зубы. Покачивая маленькой головой, венчающей длинную, худую шею с большим кадыком, он продолжал шипеть:
— И это называется агент Германии! Старый мастер!.. Кого вы допустили на процесс, болван? Двух кретинов, не способных даже заучить детское стихотворение? Идиотов, которым место в клинике психиатра? Дегенератов, способных вызвать только смех?.. Их вы допустили, мерзавец, на процесс мирового значения? Нет, скажите прямо, что это, умысел? Сколько вы получили за это, скажите, пока не поздно, иначе вы у меня скажете все, абсолютно все!.. Я сделаю из вас фарш!
Господин Петронеску молчал. Возражать и спорить было бессмысленно. Он понял, что погиб. Гиммлер всегда сдерживал свои обещания. Сегодня же начнутся пытки, допрос в подвале, «признание» и конец.
Между тем Гиммлер внезапно успокоился, подошел к столу, сел, вытер платком углы рта и спокойно, почти ласково, продолжал:
