Александр Неизвестный - Побег из жизни
Возвратившись из Краснодара, Мокасинов нашел повестку из милиции. По пути в отделение он тревожно думал: «Почему вызывают? Неужели Митрич разболтал? Как тогда держаться, что отвечать? Отказаться от всего нужно. Не то затянут в омут. И деньги, те что удалось выручить, отнимут. А бумага, которую он подписал в Краснодаре? Знал, скажут, такой-сякой, что подписывал, к кому в услужение нанимался. Да и хозяин новый не из тех, видать, кто зря слово бросает. Пулю обещанную поднесет. Правду говорят: двум смертям не бывать, а одной не миновать. И все же торопиться некуда. Свалю все на Митрича. Пьян, мол, был, померещилось ему, а там, может, и тот успеет обещание выполнить. Митрича упредить. Митрич, может, сам потом скажет, что померещилось ему, от прежнего откажется. Этого держаться нужно, — оживляясь, думал он. — Да вот еще старуху свою не подготовил. Ее могут вызвать. Эка не догадался сам! Так ведь не ждал вызова».
В милиции порасспросили, велели ждать в коридоре и послали участкового Небеду за Митричем. Потом отпустили.
— Пока вы можете идти домой, — сказал ему Сизиков. — Понадобитесь — опять вызовем.
«Не сладилось чего-то, — думал Мокасинов, спеша домой. — Теперь старую свою научить успею. А там разберемся. Домой сейчас поскорей бы», — торопливо вышагивая, думал он.
— Слушай меня внимательно, — сказал он жене, как только вошел. — Те, что обыск делали, видать не милиция. Жулики, видать, они. Дознались про добро мое и комедию представили. Бог с ним, с добром-то. Только дело теперь так оборачивается, что не знает милиция про добро это. И я сказывать им не думаю. В тюрьму садиться не желаю. Обыскивали когда, ведь один Митрич был да ты, окромя их, супостатов. Меня в милиции спрашивали про золото да про книжки сберегательные, я отказывался. Не было, говорю, этого. Митричу спьяну привиделось. А тебя-то упредить не успел. Теперь отсрочка вышла. Ежели тебя вызовут да с Митричем вместе спрашивать станут, он свое говорить будет, а ты свое. Как я сказал. Не было ничего, мол, окромя денег — двадцать тысяч, — да часиков наших с тобой и дочкиных.
— Ни к чему это, — сказала жена, — не будет Митрич против тебя говорить.
— Как это не будет? — оторопел Мокасинов. — Тебе-то это откуда ведомо? — спросил он, подозрительно косясь на жену.
— Несчастье сталось с Митричем. Излияние крови в голове, доктор сказывал. Без памяти. Язык отняло. Мычит только. Со вчерашнего вечера. Как пришел, сказывала Гаврилиха, вчера выпимши из чебуречной, спать завалился, а проснулся утром и мычать стал — язык отняло.
Мокасинов сел на диван, откинулся на спинку. «Опять ноги сводит, — мелькнуло в голове, — второй раз на неделе. Как же это язык отнялся? Не совсем старый ведь он еще. С чего бы это, с вина, что ли? Может, пройдет еще».
— А что еще доктор говорил? — спросил он жену.
— Говорил, что такое редко проходит.
— Сколько ему годов-то, Митричу?
— Шесть десятков стукнуло, — сказала жена.
— Господи, на все воля твоя, — перекрестился Мокасинов. — Вот что, старая. Прилягу я, неможется что-то. А ты сходи к Волобуевой. Скажи, пусть с мужем опять связывается. Возвращаться должен поскорее. Отбой вышел.
Мокасиниха подложила подушку под голову мужа. Сняла с него ботинки и прикрыла одеялом.
«Да, дела, — думал Мокасинов, поеживаясь под одеялом, — Митрич-то мычит. Прожил с языком шесть десятков. Теперь язык отнялся. А может, со страху. Может, тот, хозяин, его настращал. Ух ты! Как раз обещал позавчера с ним уладить. Так и самому недолго языка лишиться. Будешь тоже мычать, — ужаснулся Мокасинов. — Нет, не сдамся. Жить охота. Крепок еще. И в достатке. Деньги-то вернулись. Нужно решать что-то. Вот с Волобуева сдеру сколько можно будет — и подамся в другие места. Дом продам. Ни к чему он мне здесь. Не будет покоя теперь в этом краю. Надо действовать. От тюрьмы отвернулся и от этого, с усиками, схорониться можно. По свету за мной гоняться не станет».
Перебирая в памяти события последних дней, старик все больше гневался на своего зятя Валерия. Это он, несчастный пьянчуга, навел на след. Не болтал бы лишнего, ничего бы и не было. Зато теперь он умней будет.
Спешно продав дом, Мокасиновы покинули Виноградное. Никому, даже дочке своей, не велел он давать новый адрес, не обращая внимания на слезы жены.
Привыкать на новом месте было трудно. Годы немолодые, да и прожили там, в Виноградном, столько лет. Первое время Мокасиниха, годами никуда не выезжавшая из поселка, просто не могла себе места найти. Ее пугал огромный шумный город, множество людей, трамваи, машины. Она даже не решалась выйти одна на улицу, в магазин, на рынок и часто плакала, скучая по дочке и попрекая мужа — зачем решил вдруг на старости продать за бесценок дом, бросить насиженное гнездо и сломя голову тащиться черт те куда. Ведь все как будто улеглось. Сам же говорил, что приходили тогда ночью совсем не из милиции. Ну забрали деньги — не вернешь. А от пущей беды бог миловал. Так бы и жили-доживали в своем доме. Много ли им надо двоим. Дочка, слава богу, пристроена. И зять Валерий в последнее время вроде не так уже выпивал — утихомирился. С соседями тоже не знаешь как себя держать. Старый то и дело наказывает: того не говори, этого не скажи.
Сам Мокасинов тоже ходил мрачный, настороженный. Нет, он не жалел, что уехал из Виноградного. Конечно, там место обжитое. Да что ему это место, если за ним тюрьма ходит. Прав был тот... «хозяин», когда говорил, что размолвка у него с Советской властью вышла. Человек этот пугал его своей бульдожьей хваткой. Мокасинов понимал — тут игра короткая. Нет, все-таки хорошо, что он решился. Тихонько, в неделю, распродал дом со всеми потрохами. Присмотрел домик на окраине Одессы, сторговался. Всем знакомым, соседям и сослуживцам они с женой говорили, что едут к дочке в Армавир и даже билеты сначала на Армавир брали. Конечно, Одесса большой город, нет тут такой тишины и покоя, как на прежнем месте, но зато и найти человека тут, как иголку в стогу. Забился в щель, и все — даже этот с усиками не сыщет, злорадно думал Мокасинов.
Он действительно прожил спокойно почти два года, занимался садом, понемногу продавал свои груши-яблоки. Но совсем неожиданно был снова вовлечен в круговорот событий, которые развивались совсем не в соответствии с его желаниями.
И теперь, рассказывая обо всем Андрееву, он до слез жалел о тихой, спокойной жизни последних лет, нарушенной чужой недоброй волей.
Во всех подробностях запомнился тот злополучный день. Еще с утра он сказал жене:
— Плохой сон видел я, старая. Поначалу он лаялся на меня, а потом как замычал и ногами все сучит, сучит, вроде как сбросить с себя чего-то хотел.
— Да кто лаялся-то? — спросила Мокасиниха.
— Тьфу, непонятливая! Митрич приснился. Ну кто еще мычит-то?
— Да ну тебя с твоим Митричем. Второй год уж как в Одессе живем, а ты все нет-нет да Митрича вспоминаешь. Может, и помер он давно. Перестал бы ты кряхтеть по ночам. А то и сам ногами сучишь во сне не хуже Митрича. От жары это снится тебе.
— И то верно, — сказал Мокасинов. — Вот управлюсь с садом до обеда и пойду в холодке посижу.
Жара действительно стояла необычная. Пусто было днем на бульваре. Только кое-где сидели люди, искавшие защиты от палящего южного солнца в тени старых каштанов.
Мокасинов опустился на свободную скамейку и развернул газету. Он не успел прочесть и половины страницы, как кто-то сел рядом, плотно придвинувшись к нему.
«Эка места ему мало», — с раздражением подумал Мокасинов, отодвигаясь. И с удивлением взглянул на вновь придвинувшегося к нему человека, который придержал его за локоть. Газета выпала из рук Мокасинова. Рядом с ним сидел «хозяин».
— А хорошо, Сидор Прокофьевич, что в Одессу ты переехал, — сказал он. — Тут ты нужней мне будешь!
— Пообожди маленько, — пробормотал Мокасинов. — Я сейчас возвернусь. До туалету сбегаю, — махнул он в сторону белого домика неподалеку.
— Давай сбегай! — сказал «хозяин». — Да поскорей возвращайся! Недосуг мне!
И, подняв оброненную газету, стал читать, следя взглядом за быстро удалявшимся Мокасиновым.
Вернулся он вскоре, жалкий, расслабленный. «Вот и сон в руку, — пронеслось в голове. — Не от жары это, старая». Сев на скамейку и тоскливо глядя на «хозяина», Мокасинов взмолился:
— Отпусти ты меня христа ради. Без пользы я тебе. Ну что я могу в старости!
— Не хнычь, дед! Уймись! Не нужен был бы, не искал бы тебя. И дело нетрудное. Вечером нынче явится к тебе человек, оставит конверт. А поздней за этим конвертом зайдет другой. Отдай. Вот всего и делов-то. Как выполнишь — долго не свидимся. А за беспокойство возьми пока это, — сказал «хозяин», протягивая пачку десятирублевок.
Мокасинов, жадно глянув на деньги, сунул в карман, поднялся со скамейки.
Вечером, как стемнело, скрипнула во дворе калитка, и молодой голос спросил:
— Сидора Прокофьича можно видеть?
— Я Сидор Прокофьич, — сказал Мокасинов, проводя гостя в комнату.
