Роберт Ладлэм - Предательство Тристана
Берендс открыл ему тайну Михаила Баранова, героя русской революции.
И когда фон Шюсслер вскоре после прибытия в Москву познакомился с дочерью старика на приеме в немецком посольстве… Что ж, как говорит древняя немецкая пословица, Den Gerechten hilft Gott[62]. Если ты хороший человек, то можешь смело рассчитывать на лучшее. Родословная снова доказала свое значение, правда, на сей раз решающую роль сыграла родословная не фон Шюсслера, а изумительной русской балерины. Тайна ее отца. «Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина» – как же верно это сказано!
Он не шантажировал ее – нет-нет, было бы грубой ошибкой так расценивать его поведение. Это было всего лишь способом привлечь ее внимание, завязать отношения. Шюсслер помнил, как побледнела девушка, когда он в тихом углу залы посольства шепотом рассказал ей то, что знал о ее отце… Но все это осталось в прошлом. Как совершенно справедливо когда-то говаривал ему его отец: Mars offnet das Tor der Venus. Der erste Kuss kommt mit Gewalt. Der zweite mit Leidenschaft (Марс открывает ворота Венере. Первый поцелуй добывается силой. А второй порождается страстью).
– Ты сегодня очень тиха, моя любимая, – сказал он.
– Я просто устала, – ответила молодая красавица. – Это же очень трудный спектакль, ты ведь знаешь, Руди.
– Но это так не похоже на тебя, – упорствовал Шюсслер. Он погладил ее груди, легонько потискал пальцами соски. Щека женщины чуть заметно дернулась, как будто от боли, но фон Шюсслер тут же понял, что это был знак наслаждения.
Он сдвинул левую руку немного ниже и принялся поглаживать женщину. Она, казалось, не отвечала на его ласки, но это было нормально: за этой девочкой нужно было гоняться, вернее, она была крепостью, которую необходимо брать штурмом. Она, бесспорно, была далеко не самой сексуально отзывчивой женщиной из тех, с кем ему доводилось иметь дело, но ведь все женщины разные. Ей просто требовалось немного больше времени, чтобы разогреться.
Она метнула на него тускло горящий взгляд, выражавший, как он знал, страсть, хотя не знающий ее человек мог принять его за выражение… сдерживаемого гнева. Но нет, это была самая настоящая страсть. Девочка была очень горячей кобылкой.
Он протянул руку к коробке немецких конфет – русский шоколад, как ни посмотри, был отвратителен – и попытался всунуть конфету в губы женщины. Светлана покачала головой. Он пожал плечами и сам сунул конфету в рот.
– Я думаю, что сошел бы с ума без тебя, – сказал он. – Свихнулся бы от скуки. Ничего не знаю хуже скуки, ведь правда?
Но Лана не пожелала встретиться с ним взглядом. Она все еще казалась отчужденной. На ее губах играла странная улыбка. Он никогда не знал, о чем она думала, но в этом не было ничего страшного. Он любил женщин с загадкой.
Она будет превосходным призом, который он заберет с собой в Берлин, когда все эти неприятности закончатся.
Вашингтон
Президент всегда любил смешивать напитки для себя и своих гостей. Этим вечером он сотворил какую-то смесь из грейпфрутового сока, джина и рома; это было ужасно, но Альфред Коркоран искусно делал вид, что пьет с наслаждением.
Они сидели в комнате, которую президент предпочитал всем другим помещениям Белого дома, – в кабинете на втором этаже, уютном домашнем месте, заставленном высокими книжными шкафами красного дерева, кожаными диванами, моделями кораблей и морскими пейзажами. Здесь он читал, разбирал свою коллекцию марок, играл в покер и принимал самых важных посетителей. Рузвельт сидел в своем красном кожаном кресле с высокой спинкой. Коркоран при встречах со своим старым другом каждый раз поражался могучему сложению Франклина: его рук не постыдился бы и борец, а плечи были настолько широки, что, если не видеть иссушенных полиомиелитом ног, можно было бы решить, что президент намного выше ростом, чем на самом деле.
Президент отпил глоток собственноручно составленной выпивки, и его лицо перекосилось.
– Какого черта вы не сказали мне, что это совершенная гадость?
– Я действительно не большой любитель рома, – вежливо ответил Коркоран.
– Вы всегда держали карты вплотную к жилетке, Корки, старина. А теперь рассказывайте, что случилось в Париже?
– Сгорели несколько очень хороших агентов.
– Вы хотите сказать, что их убили? Гестапо?
– Мы полагаем, что это была работа нацистской Sicherheitsdienst. Очевидно, произошла утечка.
– Тот человек, которому удалось спастись… Он знает, зачем вы послали его в Москву?
– Конечно, нет. Правда должна отфильтровываться в микроскопических дозах. И, как прекрасный кларет, ее никогда не следует подавать раньше времени.
– Вы думаете, он отказался бы туда ехать, если бы знал, в чем дело?
– Не совсем так. Я думаю, он не сделал бы то, что нужно, во всяком случае не так хорошо, как требуется.
– Но вы уверены, что он сможет справиться?
Коркоран помолчал. Он явно колебался.
– Уверен ли я? Нет, мистер президент. Я не уверен.
Рузвельт повернулся и в упор посмотрел на Коркорана. Взгляд его голубых глаз был на редкость проницательным.
– Вы хотите сказать, что он не самый подходящий человек для этой работы?
– Он единственный человек, пригодный для этой работы.
– Чертовски много возложено на этого агента. Я сказал бы, чересчур много. – Президент стиснул зубами перламутровый мундштук и чиркнул спичкой. – Положение Великобритании по-настоящему рискованное. Я не знаю, долго ли они смогут переносить бомбежки нацистов. Палата общин почти полностью разрушена, от Ковентри и Бирмингема не осталось камня на камне. Им пока что удается более или менее сдерживать люфтваффе, но кто знает, насколько их еще хватит? А тем временем Великобритания все ближе и ближе подходит к краю банкротства – у них нет денег, чтобы заплатить нам за все боеприпасы, которые они заказали, в которых они отчаянно нуждаются, чтобы предотвратить вторжение нацистов. Конгресс никогда не позволит мне дать им заем. И в то же время все предводители американских бешеных непрерывно обвиняют меня в попытке втянуть нас в конфликт. – Он сильно затянулся через мундштук; кончик его сигареты вспыхнул, как заходящее солнце.
– Мы находимся не в той форме, чтобы ввязываться в войну, – вставил Коркоран.
Рузвельт хмуро кивнул.
– Видит бог, это правда. Мы даже не приступили к перевооружению. Но простой факт: без нашей помощи с Великобританией будет покончено в считаные месяцы. А после того, как Гитлер разгромит Великобританию, под прицелом окажемся мы. И еще кое-что… – Президент взял со стола папку и протянул собеседнику.
Коркоран встал, взял ее у президента, сел на место и открыл. Просматривая бумаги, он то и дело кивал.
– Директива номер шестнадцать, – сказал президент. – Утвержденная Гитлером. Нацисты дали операции название «Морской лев». Это сверхсекретный план вторжения в Великобританию силами двухсот пятидесяти тысяч немецких солдат. Сначала парашютный десант, потом морской, пехота, танки… Я не думаю, что Великобритания сможет это пережить. Если у немцев пройдет этот номер, вся Европа станет Третьим рейхом. Мы не можем позволить этому случиться. Вы понимаете, Корки, что, если ваш молодой агент не справится с этим делом, мы все обречены? Я еще раз спрашиваю вас: знает ли ваш человек, что от него зависит?
Коркоран прищурился и глубоко затянулся дымом «Честерфилда».
– Я согласен, это огромный риск, – произнес он внезапно севшим голосом, – но все же это не так опасно, как сидеть сложа руки. Всякий раз, когда смертные берутся изменять курс истории, им приходится мириться с риском, что события могут повернуться непредсказуемо.
– Корки, если хоть одно слово об этом плане просочится наружу, последствия окажутся ужасными, даже гораздо хуже, чем если бы мы вообще ничего не предпринимали.
Коркоран резко смял окурок сигареты и несколько раз отрывисто кашлянул.
– Вполне возможно, что наступит время, когда этот молодой человек перестанет приносить пользу. Иногда, когда ваше судно начинает черпать воду, приходится выкидывать балласт за борт.
– Вы всегда были черствым и кровожадным.
– Насколько я понимаю, вы имеете в виду практическую сторону дела?
Президент ответил холодной улыбкой.
Коркоран пожал плечами.
– По правде говоря, я предполагаю, что он не выживет, выполняя это задание. А если все же так случится и возникнет необходимость им пожертвовать… что ж, пусть будет так.
– Господи! Скажите, Корки, что течет в ваших жилах: кровь или вода со льдом?
– В мои-то годы, мистер президент, трудно уловить разницу.
13
Меткалф спал плохо; всю ночь он ворочался и метался. И дело было вовсе не в неудобной кровати, жестких и грубых простынях, незнакомом гостиничном номере, хотя все это способствовало бессоннице. Виною всему было беспокойство, охватившее все его существо, заставившее мысли перескакивать с одного на другое, а сердце – биться слишком часто. Беспокойство, вызванное новой встречей с Ланой, осознанием того, как глубоко он любил эту женщину, хотя и убеждал себя на протяжении многих лет, что она значила для него ничуть не больше, чем любая другая из множества женщин, которых он имел за прошедшее время. Беспокойство, вызванное ее реакцией вчера вечером – некоторой толикой кокетливости, скромностью, прорвавшимся гневом, презрением и ненавистью. Неужели она теперь ненавидит его? Судя по встрече, вполне возможно. И все же нельзя было отделаться от мысли, что ее все еще влечет к нему, как и его к ней. Но сколько он выдумал и вообразил? Меткалф гордился своей проницательностью и свободой от иллюзий, но, когда ему пришлось иметь дело со Светланой Михайловной Барановой, он потерял дар объективности. Он видел ее через искажающую линзу.
