Мастер Чэнь - Амалия и Золотой век
Здесь, на Калле Реаль, в японском «Мундо Карриедо», — чистота, несмотря на странно многочисленную толпу. Что сегодня творится? Я еле нахожу себе место в углу, меня режут и колют пронзительные лучи, пробивающиеся сквозь плетеную бамбуковую штору на окне, лучи качаются, как праздничные прожекторы на облаках, — потому что у японца работают на полную мощность вентиляторы, они шевелят шторы.
А вот и монго кон хиело — красные десертные бобы со сливками и мелко колотым льдом. Все тут едят примерно это же и… чего-то ждут.
Главный японец — видимо, в их разведке по званию не меньше майора — посматривает на часы и крутит ручку новенького приемника. И я снова слышу этот голос, который звучал на Лунете под занавес инаугурации, задыхающийся высокий баритон с металлическим испанским акцентом:
— Господин спикер, джентльмены Национальной ассамблеи. Так как я впервые появляюсь перед вами в этом качестве…
Звон ложечек утихает. Когда дон Мануэль Кесон произносит речь, его слушают.
— Усталый от войны мир стонет под бременем вооружений. Облака, черные, зловещие облака висят над всеми частями мира. Все говорят о мире, но все готовятся к войне. И мы были бы недостойными сынами наших отцов, если бы из-за неясной международной ситуации колебались бы хоть мгновение…
Ах, вот что. План национальной обороны Филиппин — тот, что привез сюда генерал Макартур, — оказался первым документом, который попал на рассмотрение нового парламента. И конечно, в зале Ассамблеи включена прямая трансляция.
— Наша программа национальной обороны посылает сообщение миру, что граждане этих островов не подлежат покорению, что завоевание этой нации не может осуществиться, кроме как при полном ее уничтожении, и что такое уничтожение обойдется агрессору в такую чудовищную цену кровью и золотом, что даже самые дерзкие и сильные безошибочно распознают безумие такого предприятия…
Что такое? Помнится, пару недель назад я уже слышала нечто почти дословно похожее. Я что — думала, генерал поверяет мне сокровенные тайны? Да он просто, получается, оттачивал на мне свое красноречие, которое затем перешло в папку, лежащую сейчас перед невидимым мне президентом Кесоном.
Ну-ка, ну-ка… Мины, семь двенадцатидюймовых орудий, двадцать пять 155-мм орудий, амуниция для орудий береговой обороны, 32 мобильных прожектора. Да я же это тоже слышала. Те самые двести пятьдесят миль филиппинских пляжей, пригодных для высадки, и то, чем их будут оборонять — да тут, в Ассамблее, все обозначается даже точнее и конкретнее. Вслух.
Японский шпион высится за стойкой в двух ярдах от меня, лицо его бесстрастно.
А вот и она, суть плана Макартура. Кстати, тут кто-то поработал ножницами — главный финансист дона Мануэля, тот самый Элпидио Кирино, который пришел на запах поросенка? Сначала ведь речь шла о полумиллионной армии. Но теперь цифра другая: дайте им десять лет, и в 1946 году, к моменту получения полной независимости, армия граждан составит тридцать дивизий, или триста тысяч человек. А, понятно — еще через десять лет это будет один миллион. Самолеты… торпедные катера… Никаких ведь секретов.
Дошло дело и до нашего генерала, причем тут дон Мануэль начинает говорить о себе в третьем лице:
— План отражает уроки истории, заключения признанных мастеров военного дела и государственного управления…
Шуршание в репродукторе.
— …единственного солдата, чье мнение по каждому вопросу военной организации будет вызывать уважение нашего народа. Ответ президента был немедленным, сочувственным и определенным…
Боже ты мой, как здесь тихо, слышно, как урчат вентиляторы, люди боятся звякнуть ложечкой — да и я боюсь.
— Америка и весь мир смотрят на нас, как мы покажем и докажем себя… Нация тренированных мужчин, готовых защищать свою страну, получает непреходящее уважение самой себя и мира. Нация беспомощных граждан не должна ожидать ничего, кроме как рабство дома и презрение за рубежом… Отказ Америки предоставить нам немедленную и полную независимость был вызван, в немалой степени, нашей нынешней неспособностью справиться как с общим восстанием любого рода, так и оказать сопротивление силам вторжения…
Дело не в численности армии, поняла я. Они сейчас заняты чем-то другим, что важнее техники или дальнобойности артиллерии.
А голос все звучал. До нас, на Калле Реаль, доносился даже еле слышный кашель кого-то в гулком зале Ассамблеи.
— Какой, спрошу я, будет смысл увидеть однажды нашу страну свободной, с ее собственным знаменем, летящем на фоне неба, лишь для того, чтобы увидеть нас на следующий день подданными другого государства, чей флаг будет суверенным в нашей стране? Какой будет смысл воспитывать наших молодых людей по части их прав и привилегий как свободных граждан, если завтра они станут подданными иностранного врага?.. Зачем тогда искать нового хозяина, если Звезды и Полосы не только оказали нам хорошее обращение, но принесли процветание, а также и все возраставшие политические свободы, включая независимость? Национальная свобода стоит сейчас перед нами как сияющий свет — та свобода, что много лет мигала лишь как свеча в отдаленной тьме. Мы должны быть готовы взять факел так, чтобы никакая хищная сила не смогла выбить его из наших рук!
Аплодисменты, как прибой. Японец крутит ручку приемника. Толпа в его заведении начинает требовать еще мороженого, все говорят одновременно.
Остаться здесь навсегда, думала я, мягко ступая в чинелах по брусчатке. Стать кем-то еще. Поселиться вот за этой побеленной стеной. По вечерам из-за нее будут доноситься голоса продавцов бибинки и балута. Балут — это яйцо и утиный бульон одновременно, потому что варят яйцо с уже довольно оформившимся утенком, проколупываешь дырочку, выпиваешь бульон, заедаешь утенком. Это такая же национальная еда, как та самая бибинка. А она — это вам совсем не утенок, это толстый блин из рисовой муки, моя борьба с ним безнадежна, он всегда побеждает; печется в толстой сковороде с закрытой крышкой, забросанной углями, посыпается тертой кокосовой стружкой…
Буду питаться вот этим. Слушать, как по ночам американские лошади топают по брусчатке, тащат телеги припасов к складам, вот они, звуки ночи, — копыта, колеса, пьяные голоса американских моряков. Буду смотреть со стены Муралии баскетбольный матч Атенео де Манила. По воскресеньям на Лунете играет оркестр и летит морской бриз, девочки едят попкорн, ланцоне, жареные каштаны и яблоки. Потом буду читать рассказы о том, как капитана Куласа ловят всей страной, а с ним его друга Аседильо и всех прочих.
И буду пополнять, под стук колес и фырканье Матильды, свои запасы историй о том самом человеке, чей голос я только что слышала.
Студент университета подрабатывал тем, что писал в «Филиппин Геральд» заметки по истории. И написал однажды, что есть сведения, что адмирал Джордж Дьюи в дни морского боя за Манилу в мае 1898-го был со своим флагманом еще в Китайском море. Написал, напечатал, и тут его вызывают лично к Кесону, сидящему поздним вечером среди государственных бумаг за своим столом. «Пуньета! — говорит пресиденте. — Вы хотите изменить историю? Я сам участвовал в битве за Манильскую бухту и знаю, что Дьюи там был! Идите в класс и учитесь!» И, шепотом, еще раз: «Пуньета!»
— Хуан, а что это такое — пуньета?
— Ругательство, мадам. Как карамба, только плохое. Наш пресиденте — совсем испанец.
Так, итого ругательств у меня в запасе будет уже три. А еще надо повесить над столом это знаменитое высказывание нашего… да что это со мной — их президента: «По мне, пусть лучше Филиппины превратят в ад филиппинцы, чем в рай — американцы».
А под дверью у меня была записка. И еще — до того, как я успела расцепить на записке скрепки, — раздался звонок.
— Амалия, я звонил вам в офис раза три. Вы можете спуститься на пять минут?
— Да, Айк…
А внизу, под звуки скрипок с эстрады, в самом тихом углу под зажженной лампой, я увидела какого-то странного и очень нового Айка. Что произошло? Да он как бы всем своим видом извиняется, если такое можно себе представить с человеком его мощной комплекции. И улыбается по-другому. Он какой-то подозрительно дружелюбный и добрый.
— Айк, что такое? Генерал хочет со мной поговорить?
Тут он покрутил головой:
— Вы его лучше не трогайте сейчас, дорогая Амалия. Он молодец, но не надо. Как ваше расследование?
— Если очень-очень честно, то та самая стадия, когда миллион фактов, ничего не понятно и хуже некуда. И надо набрать еще фактов.
— При малейшей необходимости зовите меня, все получите.
Да что творится? Отчего это по волшебству все изменилось? Кто еще вчера чуть не шарахался при одном моем виде и смотрел на меня строго и загадочно? Да он же сейчас говорит со мной абсолютно нормально.
