Данил Корецкий - Расписной
– Надо бы порыскать вокруг, жратву поискать, – сказал Груша.
– Тут вокруг волки рыщут, как бы ты сам жратвой не оказался, – реготнул Утконос.
– Так часто бывает – пошел за харевом, а самого отхарили, – Зубач длинно плюнул в костер.
– Мы раз рванули с пересылки и «корову» прихватили. Здоровый такой фраер, молодой, из деревни. Забили баки: мол, нам сила твоя в пути нужна, потом всю жизнь в авторитете ходить будешь…
– И что? – заинтересовался Катала.
– Через плечо. Двести километров по тундре, три дня он сам шел, а потом мы его разделали. Тем и продержались всю дорогу.
– И как она, человечинка? – не унимался Катала.
– Ништяк. Сладковатая, сытная…
– Тихо! – Утконос привстал, вглядываясь в темноту.
– Слышьте, кажись, ходит кто-то…
У костра наступила настороженная тишина. Вокруг шелестел ночной лес, но в обычном шумовом фоне Расписной разобрал лишний звук.
– Чего хипешишься, – процедил Зубач. – Вроде без кайфа, а глюки ловишь!
– Кому здесь ходить… Только зверям, – поддержал его Катала.
– Сука буду, слышал…
– Я вкуса не разобрал, – сказал Катала.
– Чего?
– Раз дрался с одним рогометом, ухо ему и отгрыз. Только сразу выплюнул, не распробовал. Соленое вроде…
– Ша! – вскинул ладонь Расписной.
Снова все смолкли, и вновь донесся запоздавший хруст. Расписной понял, что к ним подбирается человек и сейчас он замер на месте с поднятой ногой.
– У кого пушка? Быстро!
Зубач заерзал, сунул под себя руку и суетливо достал пистолет, неловко поворачивая ствол то в одну, то в другую сторону. Он явно ничего подозрительного не слышал.
– Ну?! Чо волну гонишь?
– Ха-ха-ха! – раздался из кустов визгливый, какой-то нечеловеческий смех. Что-то темное, с хвостом, пролетело над костром и упало Груше на колени. Тот истошно заорал, рванулся в сторону и повалился на Скелета. Охваченные ужасом беглецы вскочили на ноги, шарахаясь в разные стороны. Зубач выстрелил наугад – раз, другой, третий… С другой стороны костра дважды пальнул Катала.
– Обосрались, ха-ха-ха, все обосрались! – Прямо там, куда ушли пули, материализовался криво усмехающийся Хорек с топором в руке. – А я вам хавку принес. Тут деревня близко…
Рядом с костром лежала крупная беспородная собака с разрубленной головой.
– Уф… – Зубач перевел дух. – Пришили бы тебя, узнал бы, кто обосрался… Ну ладно, давай, жрать охота!
Собаку разделали, зажарили и съели. Хорек держался героем и косноязычно рассказывал о своих приключениях.
– Секу в окно, гля – баба раздевается, сиськи – во, до пупа… Белые… И ляжки белые, мягкие…
– Ну?! Чего ж ты не бабу, а кобеля приволок? – спросил Груша, обсасывая красную то ли от бликов костра, то ли от крови косточку.
– Он мне, паскуда, чуть яйца не отгрыз! И выл потом… Шухер поднялся, мужики набежали… Еле сделал ноги. Ну да можно завтра пойти…
– Завтра, завтра! – Груша швырнул кость в огонь, сноп искр брызнул на ногу Утконосу, тот выругался.
– Ты чо? Или крыша едет от суходрочки?
– Баба небось слаще кобеля? – поддразнил Катала. – Чего ее не притащил?
– Тяжелая… Я б ее лучше там отхарил, а сюда ляжку на хавку…
– А Расписной бабий фляш[1] хавать бы не стал, – внезапно сказал Зубач. – Точняк не стал бы?
– Нет, – Расписной качнул головой.
– В падлу, да? Пса голимого[2] жрать не в падлу, а бабу чистую – в падлу? Как так выходит?
– Вот если мы с тобой недели две в пустыне прокантуемся, тогда узнаешь, как выходит!
– Так ты меня что, за пса держишь? – Зубач угрожающе скривился и наклонился вперед, шаря ладонью за поясом.
– Ты сам себя за хобот держишь, – Расписной рассмеялся, показал пальцем. – Сейчас кайф словишь.
Усмехнулся Катала, прыснул Скелет, визгливо хихикнул Утконос, в открытую захохотали Челюсть и Хорек. Зубач поспешно вынул руку из штанов.
– Пушка провалилась, – буркнул он. – Ну ладно, метла у тебя чисто метет[3]. А шухер ты в цвет поднял, вертухаи поучиться могут! И лепила[4] классный – вон как Челюсти руку подвесил. И где тебя этому учили?
Улыбка у него была нехорошая: подозревающая, даже того хуже – догадывающаяся. Именно такой улыбкой он встретил Расписного при первом знакомстве.
Глава 2
По кругам ада
Камера Бутырки напоминала преисподнюю: густо затянутое проволочной сеткой и вдобавок закрытое ржавым намордником окно под потолком, шконки в три яруса, развешанные на просушку простыни, белье, носки, непереносимая духота и влажность, специфическая вонь немытых тел, параши и карболки. Вонючие испарения поднимались вверх, конденсировались на потолке, каплями срывались вниз и ручейками стекали по стенам.
За спиной резко хлопнула обитая железом, обшарпанная дверь с кривой цифрой 76, грубо намалеванной серой масляной краской. Со скрипом провернулся огромный вертухайский ключ, противно лязгнул засов. О специальной миссии Вольфа не знал ни начальник учреждения, ни его заместители, ни оперативный состав. Он вошел в общую камеру как обычный зэк, и только от него самого зависело, как его встретят в этом мире и как сложится здесь его жизнь.
– Кто – это – к – нам – заехал? – На корточках напротив двери сидели двое, один из них резко поднялся навстречу – высокий стройный парень в красных плавках, резко контрастировавших со смуглой гладкой кожей, обильно покрытой потом. Он многозначительно кривил губы и по-блатному растягивал слова.
– В гостинице «Бутюр»[5] свободных мест нет!
Развязной походкой парень направился к Вольфу, явно намереваясь подойти вплотную и гипнотизируя намеченную жертву большими, широко поставленными глазами.
– Ну ладно, так и быть… Пущу спать под свою шконку… Только вначале заплатишь мне за прописку…
Гипноз не удался. То ли что-то во взгляде Вольфа сыграло свою роль, то ли виднеющийся в расстегнутом вороте многокупольный храм, то ли исходящее от могучей фигуры ощущение уверенности и силы, но планы гладкого красавчика мгновенно изменились: вошедший перестал для него существовать.
– Санаторий «Незабудка» – побываешь, не забудешь! – сообщил он, уже ни к кому конкретно не обращаясь, и, пританцовывая, направился к облупленной раковине, открыл кран и принялся плескать воду в лицо и на безволосую грудь.
Больше на Вольфа никто не обращал внимания. Арестанты безучастно переговаривались, за простынями стучали костяшки домино, кто-то заунывно повторял неразборчивые фразы – то ли молился, то ли пел. Справа от двери на железном толчке орлом сидел человек с мятой газетой в руке. Тусклые глаза ничего не выражали, как у мертвеца.
– Здорово, бродяги, привет, мужики! – громко произнес Расписной. И так же громко спросил: – Люди есть?
В камере, которую никто из арестантов так не называет, а называют исключительно хатой, томилось не менее сорока полуголых потных людей. Но и приветствие, и вопрос Расписного не показались странными, напротив, они демонстрировали, что вошедший далеко не новичок и прекрасно знает о делении обитателей тюремного мира на две категории – блатных, то есть собственно людей, и остальное камерное быдло.
– Иди сюда, корефан! – раздалось откуда-то из глубины преисподней, и Расписной двинулся на голос, причем местные черти сноровисто освобождали ему дорогу.
Торцом к окну стоял длинный, разрисованный неприличными картинками дощатый стол. На ближнем к двери конце несколько мужиков азартно припечатывали костяшки домино. На дальнем четверо блатных играли в карты. Хотя камера была переполнена, вокруг них было свободно, как будто существовала линия, пересекать которую посторонним запрещалось. Расписной перешагнул невидимую границу и, не дожидаясь особого приглашения, подсел к играющим.
Казалось, на подошедшего не обратили внимания, но Вольф почувствовал, как мелькнули в прищуренных глазах восемь быстрых зрачков, мгновенно «срисовав» облик чужака. Так мелькали в белых песках Рохи Сафед стремительные, смертельно ядовитые скорпионы.
Играли двое, и двое наблюдали за игрой. Все были обнажены по пояс, татуированные тела покрывал клейкий пот.
– Еще, – бесстрастно сказал высохший урка с перевитыми венами жилистыми руками. Шишковатую голову неряшливо покрывала редкая седая щетина. На плечах выколоты синие эполеты – символ высокого положения в зоне. На груди орел с плохо расправленными крыльями нес в когтях безвольно обвисшую голую женщину. Держался урка властно и уверенно, как хозяин.
– На! – Небольшого роста, дерганый, будто собранный из пружинок банкир ловко бросил очередную карту. Не какую-то склеенную из газеты стиру, а настоящую, атласную, из новой, не успевшей истрепаться колоды. На тыльной стороне ладони у него красовалась стрела, на которую, как на шампур, были нанизаны несколько карт – знак профессионального игрока.
– Еще?
– Хорош, Катала, себе. – Седой перекатил папиросу из одного угла большого рта в другой и постучал ребром сложенных карт по кривобокой русалке с гипертрофированным половым органом. Черты его лица оставались твердыми и холодными, будто складки и трещины в сером булыжнике.
