Треваньян - Шибуми
Кисикава-сан говорил очень тихо, будто разговаривал сам с собой; они медленно шли по широкой дороге в угасающем вечернем свете. Речь его напоминала лекцию любящего учителя своенравному и непокорному ученику; Николай слушал его, наклонив голову, весь превратившись во внимание. Помолчав немного, Кисикава-сан тихонько рассмеялся и хлопнул в ладоши:
– Все, хватит об этом! Совет помогает только тому, кто его дает, и может быть весьма неприятен собеседнику, освещая тайные уголки его подсознания. В конечном счете ты поступишь так, как распорядится судьба и как велит тебе твое воспитание, и мой совет может повлиять на твое будущее не более, чем лепестки вишни, слетающие в реку, могут изменить ее течение. Есть еще кое-какие вещи, о которых мне хотелось бы поговорить с тобой, а я вместо этого углубился в бесплодные рассуждения о культурах, цивилизациях и будущем – понятиях достаточно сложных и расплывчатых, чтобы погрузиться в них с головой, забыв о насущных делах.
Они продолжали идти не спеша, в молчании. Стемнело, вечерний бриз срывал лепестки с цветущих вишен, они кружились в сумерках, точно розовые снежинки, наполняя воздух, нежно касаясь щек прогуливающихся мужчин, опускаясь на их волосы и плечи. Дойдя до конца широкой аллеи, они подошли к мосту и, поднявшись на него, остановились, глядя на темный поток под ногами и на чуть светящееся, серебристое кружево пены, там, где вода вскипала вокруг валунов. Генерал вдохнул полной грудью речной воздух и медленно, стиснув губы, выдыхал его, собираясь с силами и готовясь сказать Николаю то, что было необходимо.
– Это наша последняя беседа, Никко. Меня переводят в Манджукуо. Мы ожидаем наступления русских, как только они почувствуют, что нас можно взять чуть ли не голыми руками. Они ничем не будут рисковать ни в военных действиях, ни, соответственно, при заключении последующего мирного договора. Если коммунисты захватят в плен штабных офицеров, вряд ли кто-нибудь из них останется в живых. Многие собираются совершить сеппуку, предпочитая смерть бесчестью капитуляции. Я тоже решил пойти этим путем, но не потому, что хочу избежать позора. Мое участие в этой скотской войне запятнало меня; я весь в грязи, так что даже сеппуку не принесет мне очищения, – боюсь, что и другим солдатам тоже. Но даже если в этом акте не будет освящения, даже если он не поможет мне очиститься, в нем есть, по крайней мере… достоинство. Я пришел к такому решению в эти три дня, пока мы гуляли среди цветущих вишен. Еще неделю назад я не чувствовал себя свободным настолько, чтобы позволить себе попытаться избежать бесчестия, поскольку живы были самые близкие мне люди – моя дочь и маленький внук. Но теперь… Обстоятельства освободили меня. Мне жаль, что я оставляю тебя на произвол житейских бурь и случайностей, Никко. Но… – Кисикава-сан глубоко вздохнул. – Но… я не вижу возможности защитить тебя от того, что должно свершиться. Потерпевший поражение, скомпрометированный старый солдат будет для тебя плохой опорой. Ты не японец, но и не европеец. Сомневаюсь, что кто-нибудь вообще может помочь тебе. Поэтому, думаю, у меня есть право уйти. Ты понимаешь меня, Никко? Разрешаешь мне оставить тебя?
Николай долго молча вглядывался в кипящую под мостом воду, пока не подобрал наконец нужных слов.
– Я всегда буду помнить вашу доброту и мудрые советы. Так что вы никогда не сможете покинуть меня.
Генерал, облокотившись на перила моста и глядя вниз, в призрачное, пенное сияние потока, медленно наклонил голову.
* * *Последние недели в доме Отакэ были печальными. Не из-за слухов об отступлении и проигранных сражениях, доходивших со всех сторон. Не из-за плохой погоды и нехватки продуктов, сделавших голод постоянным спутником всех, живущих в доме. Но оттого, что Отакэ седьмого дана умирал.
Напряжение профессиональной игры в течение многих лет дало о себе знать. Отакэ удавалось ослабить почти непрерывные болезненные спазмы в желудке, посасывая мятные леденцы. Однако со временем боли становились все сильнее, и наконец врачи определили, что причина их – рак желудка.
Узнав, что Отакэ-сан умирает, Николай и Марико прекратили свою любовную связь; они ни о чем не договаривались, все произошло совершенно естественно. Как и все юноши и девушки Японии, молодые люди обладали той особой, чувствительной стыдливостью, которая не позволила им предаваться жизнерадостным любовным утехам, когда их дом посетило горе.
По странной иронии судьбы, которая не перестает удивлять нас, хотя опыт подсказывает, что ирония и насмешка – ее излюбленные способы обращаться с людьми, – именно тогда, когда Николай и Марико прекратили физические контакты, домочадцы начали коситься в их сторону. Пока они, подвергаясь постоянной опасности быть уличенными, восторженно любили друг друга, страх, что их отношения обнаружатся, заставлял их вести себя на людях очень осторожно и осмотрительно. Но теперь, когда молодые люди не чувствовали себя больше виновными в постыдных проступках, они стали больше времени проводить вместе, открыто, на глазах у всех, прогуливаясь вдвоем по дорожкам сада; вот тогда-то легкий шепоток и пополз среди учеников и членов семьи Отакэ. Их отношение к происходящему выразилось в том, что они стали порой бросать беглые взгляды на влюбленных, понимающе приподнимая брови.
Часто, когда результат тренировочной игры в го был ясен заранее и можно было не доводить ее до конца, они разговаривали о будущем, о том, что оно им готовит, когда война будет проиграна, а их любимый учитель уйдет от них. Какой станет их жизнь, когда им придется покинуть семью Отакэ и когда американские солдаты оккупируют страну? Правда ли то, что император призовет их встать, как один, на защиту острова и погибнуть, но отбросить захватчиков? И не лучше ли, в конце концов, умереть, чем жить под господством варваров?
Они как раз вели одну из таких бесед, когда младший сын Отакэ-сан позвал Николая, сообщив ему, что учитель хочет поговорить с ним. Учитель ожидал его в своем кабинете, где на полу были разложены шесть циновок, а раздвижные двери выходили в маленький садик с высаженными там красивым, декоративным узором овощами. В этот вечер влажный, нездоровый туман, спустившийся с гор, приглушил зеленые и коричневые краски растений. Воздух в комнате был сырой и холодный, и сладковатый запах прелых листьев, шедший из сада, смешивался с терпким ароматом пылающих поленьев. К этой смеси запахов примешивался еще слабый аромат мяты, так как Отакэ-сан не хотел расставаться со своими мятными леденцами, которые не могли остановить болезнь, уносящую его жизнь.
– Вы очень добры ко мне, учитель. Благодарю вас за то, что вы позвали меня, – сказал Николай после непродолжительного молчания. Он и сам недоволен был тем, как официально прозвучала фраза, но не смог найти других слов, которые могли бы выразить его любовь и сочувствие и в то же время соответствовать глубокой торжественности момента. В последние три дня Отакэ-сан подолгу разговаривал по очереди с каждым из своих сыновей и учеников; Николай, его лучший ученик, подававший самые большие надежды, был последним.
Отакэ-сан указал юноше на циновку рядом с собой, и Николай преклонил колени, в соответствии с принятыми правилами вежливости повернувшись кг учителю так, что тот мог ясно видеть его лицо, в та время как лицо старика оставалось в тени, защищая его внутренний мир от нескромных взглядов. Чувствуя неловкость от затянувшегося молчания, Николай решил нарушить его, заговорив о чем-нибудь обыденном, не значительном.
– Туман с гор необычен для этого времени года, учитель. Некоторые считают, что он вреден для здоровья. Но он придает неповторимую прелесть саду и…
Отакэ-сан поднял руку и слегка покачал головой. Не время для вежливых фраз.
– Я буду говорить обобщенно, в стиле игры на всем поле, Никко, хотя время от времени, когда возникнет необходимость, придется вносить небольшие уточнения в соответствии с расположением камней на доске и обстоятельствами.
Николай молча кивнул. Он знал, что учитель обычно переходил на термины го, когда речь шла о чем-нибудь особенно важном. Как сказал когда-то генерал Кисикава, для Отакэ-сан жизнь была не более чем упрощенным вариантом го.
– Это урок, учитель?
– Не совсем.
– В таком случае наставление? Вы скажете мне о недостатках моего поведения и возможностях их исправить?
– Тебе действительно может так показаться. Да, я и правда собираюсь критиковать. Но не только тебя. Это будут критические замечания… анализ… того, что представляется мне изменчивой и опасной путаницей, – присутствия тебя в твоей будущей жизни. Начнем с признания, что ты блестящий игрок. – Отакэ-сан предостерегающе поднял руку. – Нет, не утруждай себя общепринятыми выражениями вежливого отрицания. Это так. Конечно, мне приходилось видеть и других неплохих игроков, но они все были намного старше тебя, и ни одного из них сейчас уже нет в живых. Однако кроме таланта у одаренной личности имеются и другие качества, а потому я не буду сейчас утомлять тебя ненужными комплиментами. Есть что-то тревожное в твоей игре, Никко, и это меня беспокоит. Нечто отрешенное, равнодушное и недоброе. Твоя игра какая-то неорганическая… неживая. В ней есть красота и геометрическая строгость ледяного кристалла, но нет прелести и изящества распускающегося цветка.
