Андрей Гуляшки - Последнее приключение Аввакума Захова
Умение Аввакума отгадывать по едва заметным внешним признакам то, что действительно произошло с тем или другим из его знакомых, не только удивляло, но вызывало тревогу и какой-то смутный страх перед ним. У каждого смертного есть свои маленькие и большие тайны, которые ему не хочется выставлять напоказ или поверять кому-то. И когда он видит или чувствует, что чья-то чужая рука способна сдергивать завесу над тайнами, он не без основания начинает бояться и за сокрываемое им самим.
Глаза Аввакума были теми «окнами», через которые можно было смотреть только изнутри, но чужой взгляд они не пропускали, заглянуть в них было нельзя, невозможно. Они не только не пропускали чужого взгляда, но сами зарывались, проникали в него, добирались — пусть в шутку — до сокрытого. И потому глаза Аввакума были в известном смысле ловцами — ловцами тайных мыслей и скрываемых чувств.
Вот почему Аввакума уважали, но не любили.
Да и сам он всегда чувствовал себя в любом обществе старше всех и более всех обремененным заботами. Но он вовсе не испытывал неприязни к этим людям. Им владело тягостное чувство, будто он знаком с ними уже десятилетия и, если захочет, может раскрыть всю их подноготную, а они ничего не могут от него утаить.
Аввакум все ждал друга, но тот не появлялся, и он так и не узнал его. Тоска по нему росла в его душе день ото дня. Он ждал этого друга точно так же, как ждал по вечерам, что кто-то позвонит ему в дверь.
Понятие «друг» было для него, наверное, представлением о чем-то прекрасном, возвышенном, благородном. Но такой друг все не приходил. Когда Аввакуму казалось, что он уже прикоснулся к его плечу, как это было в случае с Прекрасной феей, тотчас же наступало разочарование.
Поэтому самую большую радость он находил в своей работе. Работа, в сущности, и была его самым лучшим, самым верным другом. Не любая работа, конечно! Даже не та, что была связана с терракотами, с вазами, с потемневшей за века бронзой. Самым большим счастьем для него было, если ему удавалось помочь какому-нибудь несправедливо обиженному, оклеветанному человеку, который стоял под прицелом, ожидая смертоносного выстрела. Когда ему удавалось помочь, он, казалось, достигал чего-то прекрасного, словно бы прикасался к плечу друга.
Вот таким был Аввакум.
Мне всегда казалось, что по своему душевному складу он, во всяком случае, не из тех счастливцев, для которых жизнь — это «песня», а море им «по колено».
Наоборот, его радости были очень скромными. Я насчитал бы их всего-то три: камин, трубка, алгебраические задачи.
Из времен года он больше всего любил осень, а его любимой погодой был тихий дождь.
Таким представлялся Аввакум моему воображению. Другой, настоящий, которого мало интересует, что я о нем думаю и каким его вижу в воображении, тот, наверное, куда богаче душевно, и по многим вопросам его мнение совершенно не совпадает с моим. Поэтому судить о нем лучше по его собственному житью-бытью. Его подлинный портрет написан его жизнью.
РАССКАЗЫВАЕТ АВВАКУМ
Уже в ночь на двадцать шестое октября, когда мы вышли из лаборатории, я с уверенностью знал следующее:
1. Профессор Марко Марков не был и ни в коем случае не мог быть похитителем склянки с вирусами. Чистейшая бессмыслица предполагать, что он станет на путь самоограбления, — в подобном предположении нет и капли логики. Если бы профессор Марков решил передать свой вирус политическому врагу нашей страны, чтобы использовать его как бактериологическое оружие, ему вовсе незачем было передавать выращенные в склянке вирусы — он просто сообщил бы формулу и технологию их сотворения. Располагая i этими данными, политический враг сам мог бы воспроизводить чумоподобные вирусы, и столько, сколько пожелает.
Но отбросим бессмыслицу самоограбления — хотя в жизни случаются порой и бессмыслицы — и подумаем, может ли вообще профессор быть предателем. Разумеется, это предположение следует отвергнуть сразу же, потому что оно еще более несостоятельно, чем бессмыслица самоограбления. Возможность, несостоятельная еще более, чем бессмыслица, — это уже не возможность, а чистейший абсурд.
Профессор Марков участвовал во французском Сопротивлении, он был ранен нацистами и приговорен ими заочно к смертной казни. Он работал в подполье, изготовлял бомбы и адские машины, участвовал в вооруженных акциях, а в день восстания командовал группой болгарских добровольцев. Сам Жолио-Кюри дал о нем более чем лестные отзывы. Профессор Марков был уполномоченным Жолио-Кюри в антинацистской секции при Пастеровском институте.
«Чего же еще желать, господа!» — сказал бы я. Сообщу еще одну подробность: брат профессора Маркова был повешен в Сливенской тюрьме в 1943 году за участие в военной конспиративной организации. Хватит, точка! После всего сказанного яснее ясного, что такой человек, как профессор, не может быть подозреваем в политическом предательстве. Правда, человек — это звучит гордо, но от человека можно ждать всего. Хотя от такого человека, как профессор, можно ждать всего, но только не мерзости.
2. Я знал, что, кроме лаборантки Марины Спасовой, никто из сотрудников лаборатории не может быть заподозрен серьезно как главное действующее лицо или участник похищения склянки.
Основание? Поведение сотрудников во время проведенного мною психологического эксперимента. Недьо Недев и Войн Константинов держались безупречно, но и безучастно, они не совершили никаких ошибок, но и не волновались. Они действовали безучастно, не волновались — вели себя как люди, у которых совесть чиста, и потому их ничто особенно не смущает.
Кирилков? Он просто слабонервный, малодушный человек, неуравновешенный тип, прикрывающий свое малодушие высокопарной болтовней и дешевым цинизмом. Его смех — это, скорее, истерия, нервный взрыв.
3. После этого эксперимента я уже знал, что лаборантка связана каким-то образом с похищением и подменой склянки. А после того как я поговорил с профессором и он сообщил мне о предстоящем ее отъезде, я в этом был убежден полностью.
Как она себя выдала и в чем, собственно, состояли ее ошибки?
Известно, что, выходя из ее закутка, попадаешь прямо в проход, образуемый лабораторным столом-стойкой и столами сотрудников. Чтобы взять склянку, лаборантке было бы естественно идти именно по этому проходу. Наверное, она так и делала это каждый божий день. Но в тот час испытания она не прошла по проходу, как следовало ожидать и что было бы совершенно естественно, а обошла столы сотрудников, что вовсе не было необходимо и выглядело совершенно неестественно. Когда она подошла к склянке, то задержалась возле нее на две секунды дольше, чем остальные. И, возвращаясь, лаборантка, вместо того чтобы пройти по проходу и поправить свою первоначальную ошибку, обогнула столы сотрудников, чем, собственно, хотела показать, что это ее обычный путь и что она не допустила перед тем ошибки. Она старалась внушить мне ложную мысль, потому что боялась правды, потому что думала, что правда может ее выдать.
Идя обратно, она единственная не удержалась и поглядела на меня. Другие делали вид, будто и не замечают моего присутствия, но она, прищурившись, посмотрела мне прямо в глаза. Я нахмурил брови, и ее веки тотчас же распахнулись, и от испуга расширились зрачки. Она вздрогнула, побледнела, а я рассмеялся. Сделал так нарочно, потому что подсознательно почувствовал, что этот «объект» надо сию же минуту атаковать психически, привести ее в замешательство.
А после того как профессор сообщил мне, что она собирается уезжать, я был уже полностью уверен, что напал на след.
Но на какой след и куда он вел — в логово зверя или куда-то в сторону?
Отсюда и началась охота.
Если учесть относительную неприступность здания, соответствующую характеру лаборатории, строгий режим, установленный для ее посещения, и контрольное кибернетическое устройство, становится совершенно очевидным, что похититель склянки, бесспорно, кто-то свой. У меня не было никаких оснований считать, что это именно Марина Спасова, но чувство, что тут действовал «свой», прочно засело во мне. Надо было двигаться вперед.
Поэтому я велел всех сотрудников освободить, но оставить под тайным наблюдением. Когда заподозренный, но невиновный оказывается на свободе, он спокойно ищет способы и средства, как отвести от себя подозрения, а настоящий преступник, охваченный паникой, бросается в любую щель, стараясь с лихорадочной поспешностью выскользнуть из кольца облавы, и в этой спешке, да и под воздействием страха, совершает фатальные для себя, непростительные ошибки, которые его изобличают и ставят прямо под прицел охотника.
Так поступила и Марина. Из лаборатории она кинулась прямо к матери. Ей был необходим документ, который мог обеспечить ей в чужой стране подданство и кусок хлеба.
Но в ночь на двадцать шестое она была убита, так и не добравшись до своей квартиры. Ее убил человек, который, вероятно, чувствовал для себя угрозу в ее существовании, — он ничего не взял у нее, лишь отнял ее жизнь. Очевидно, он исходил из каких-то мотивов, и это, безусловно, были мотивы его безопасности.
