Джон Карре - Шпион, вернувшийся с холода. Война в Зазеркалье. В одном немецком городке
— Но вы же христиане?
— Не многие из нас, как мне кажется. Я знаю не так уж много христиан.
— Тогда почему они этим занимаются? — настаивал Фидлер. — У них должна быть какая-то философия.
— Почему же должна? Может быть, они не знают, есть ли она, да и не задумываются об этом. Не у каждого есть своя философия, — отвечал Лимас, несколько сбитый с толку.
— Тогда объясните, в чем заключается ваша философия?
— Ах, ради Бога! — оборвал его Лимас, и некоторое время они шагали молча.
Однако Фидлер был не из тех, от кого легко отвязаться.
— Если они сами не знают, чего хотят, то почему они так уверены, что правы?
— А кто вам сказал, что они в этом уверены? — раздраженно возразил Лимас.
— Тогда в чем они видят оправдание своих поступков? В чем? Для нас, как я уже говорил вам вчера вечером, все весьма просто. Отдел и прочие организации вроде него — это естественное оружие в руках партии. Они в авангарде борьбы за мир и прогресс. Они для партии — то же самое, что сама партия для социализма: они — авангард. Сталин говорил, — Фидлер сухо улыбнулся. — Сейчас не модно цитировать Сталина, но он сказал однажды: ликвидированные полмиллиона — это всего лишь статистика, а один человек, погибший в дорожной катастрофе, — национальная трагедия. Он, как видите, высмеивал буржуазную чувствительность масс. Он был великий циник. Но то, что он сказал, верно: движение, защищающееся от контрреволюции, едва ли вправе отказаться от эксплуатации или уничтожения определенных индивидуумов. Все это так, Лимас, мы никогда не претендовали на стопроцентную справедливость в процессе преобразования общества. Один римлянин сказал в Библии: лучше умереть одному, лишь бы процветали миллионы, не так ли?
— Кажется, так, — устало ответил Лимас.
— А что об этом думаете вы? В чем заключается ваша индивидуальная философия?
— Я просто думаю, что все вы — куча ублюдков, — резко бросил Лимас.
Фидлер кивнул.
— Такую точку зрения я могу понять. Она примитивна, построена на голом отрицании и крайне глупа, но она существует и имеет право на существование. А что думают другие сотрудники Цирка?
— Не знаю. Откуда мне знать?
— Вы никогда не беседовали с ними на философские темы?
— Нет. Мы ведь не немцы. — Он помедлил и потом неуверенно добавил:
— Но думаю, что никому из них не нравится коммунизм.
— И этим, вы полагаете, можно оправдать убийства? Оправдать бомбу, подложенную в набитый людьми ресторан? Оправдать принесение в жертву агентов? Оправдать все это?
Лимас пожал плечами.
— Наверное, да.
— Вот видите, и у нас то же самое, — продолжил Фидлер. — Я сам, не колеблясь, подложил бы бомбу в ресторан, если бы знал, что это приблизит нас к цели. А потом подвел бы итог; столько-то погибших женщин, столько-то детей и вот на столько мы теперь ближе к цели. Но христиане — а вы ведь христианская страна, — христиане не любят подводить итоги.
— А собственно, почему? Им ведь приходится думать о самообороне.
— Но они же верят в святость человеческой жизни. Они верят, что у каждого человека есть душа, которую можно спасти. Верят в искупительную жертву.
— Не знаю, — сказал Лимас, — меня это как-то не волнует. Да ведь и вашего Сталина тоже?
Фидлер улыбнулся.
— Люблю англичан, — сказал он, как бы размышляя вслух, — и мой отец тоже любил англичан. Просто обожал.
— Это вызывает во мне ответные теплые чувства, — буркнул Лимac.
Они остановились, Фидлер предложил Лимасу сигарету и дал прикурить.
Потом они стали подниматься круто наверх. Лимасу нравилась прогулка, нравилось идти широким шагом, выставив вперед плечи. Фидлер шел сзади, легкий и подвижный, как терьер, следующий за хозяином. Они прошагали уже час, а то и больше, когда деревья вдруг расступились и показалось небо. Они добрались до вершины холма, откуда смогли бросить взгляд на плотную массу елей, кое-где прерываемую серыми полосками почвы. На противоположном холме, чуть ниже вершины, виднелся охотничий домик, темный и низкий по сравнению с деревьями. В прогалине стояла грубая скамья, а возле нее — поленница дров и кострище.
— Присядем на минутку, — сказал Фидлер, — а потом нам пора обратно. — Он помолчал. — Скажите: те деньги, те крупные вклады в иностранных банках, что вы об этом думаете? Для чего они предназначались?
— О чем это вы? Я же говорил вам, что это были выплаты агенту.
— Агенту из-за «железного занавеса»?
— Наверное, да, — устало бросил Лимас.
— А почему вы так считаете?
— Ну, во-первых, это куча денег. Во-вторых, все те сложности с порядком оплаты. Особая подстраховка. И, наконец, тут был задействован сам Контролер.
— А что, по вашему мнению, агент делал с деньгами?
— Послушайте, я же говорил вам — не знаю. Не знаю даже, получил ли он их. Ничего не знаю, я был почтальоном, и только.
— А что вы делали с банковской книжкой на ваше имя?
— Вернувшись в Лондон, сразу же возвращал ее вместе с фальшивым паспортом.
— А вам кто-нибудь писал из копенгагенского или хельсинкского банков? Я имею в виду — вашему начальству?
— Понятия не имею. Так или иначе, любую корреспонденцию, конечно, передавали прямо в руки Контролеру.
— А у Контролера был образчик подписи, которой вы открыли счет?
— Да. Я долго тренировался, их осталось очень много.
— Не один?
— Целые страницы.
— Понятно. Значит, письма могли направляться в банк после того, как вы открыли счет. Вас не обязательно было ставить в известность. Они могли подделать подпись и отправить письмо, не уведомляя вас.
— Да, верно. Думаю, так оно и было. Я вообще подписывал кучу всяких бланков. Я всегда полагал, что корреспонденцией у нас ведает кто-то другой.
— Но вы не знаете точно, была ли такая корреспонденция?
Лимас покачал головой.
— Вы все это неправильно понимаете, вы применяете тут не совсем верный масштаб. У нас была уйма всяких бумаг, гулявших туда и сюда, это была просто часть каждодневной рутины. Я никогда над этим особенно не задумывался. К чему мне это? Все делалось шито-крыто, но я всю жизнь занимаюсь вещами, о которых знаю лишь какую-то часть, а остальное известно кому-нибудь другому. К тому же меня всегда воротило от бумаг. Или, скорее, меня от них в сон клонило. Мне нравится разъезжать с оперативными заданиями. А сидеть целыми днями за столом, ломая голову, кто такой «Роллинг Стоун», — нет, извините. Кроме того, — он сконфуженно улыбнулся, — я ведь уже здорово выпивал.
— Так вы утверждаете, — заметил Фидлер. — И, разумеется, я вам верю.
— Плевать я хотел, верите вы мне или нет, — вскипел Лимас.
Фидлер улыбнулся.
— Вот и прекрасно, — сказал он. — В этом ваше огромное достоинство. В том, что вам на все наплевать. Чуток негодования тут, чуток излишней гордости там — это не в счет, как помехи на магнитной ленте. Главное, вы объективны. Кстати, я вдруг подумал, что вы все-таки могли бы помочь нам установить, снимались ли деньги со счетов. Ничто не мешает вам написать в оба банка и спросить о состоянии собственного счета. Вы напишете как бы из Швейцарии, мы снабдим вас адресом. Не возражаете?
— Может, оно и получится. Все зависит от того, сообщил ли Контролер банкам о моей фальшивой подписи. Иначе ничего не выйдет.
— Думаю, мы ничем особенно не рискуем и ничего не потеряем.
— А что вы выиграете?
— Если деньги были сняты, что — я согласен с вами — маловероятно, мы узнаем, где агент находился в определенный день. А знать это не мешает.
— Опомнитесь, Фидлер! Вам никогда не поймать его. Во всяком случае, с нынешней вашей информацией. Оказавшись на Западе, он может обратиться в любое консульство в самом маленьком городке и получить визу на въезд в любую страну. Как вы тогда выловите его среди всех остальных? Вы даже не знаете, восточный он немец или нет. За кем вы гонитесь?
Фидлер ответил не сразу.
— Вы говорили, что привыкли располагать лишь частью информации. Я не могу ответить вам, не посвящая вас в то, что вам не следует знать. — Он на секунду замолчал. — Но операция «Роллинг Стоун» проводится против нас, в этом я могу вас заверить.
— Против кого это «вас»?
— Против ГДР. — Он улыбнулся. — Против Зоны, если вам угодно. На самом деле, я отнюдь не так уж чувствителен.
Лимас задумчиво смотрел на Фидлера.
— Ну, а как быть со мной? В случае, если я не стану писать это письмо? — спросил Лимас, повышая голос. — Не пора ли нам потолковать обо мне?
Фидлер кивнул.
— А почему бы и нет? — согласился он.
Наступила долгая пауза, потом Лимас сказал:
— Я сделал все, что мог. Вы с Петерсом получили все, что я знаю. У нас не было уговора, чтобы я писал в банк. Это может оказаться для меня чертовски опасным. Вам, как я понимаю, на это наплевать. Ради ваших интриг мной можно просто пожертвовать.
