Борис Григорьев - Скандинавия глазами разведчика
Официальные датские представители стали прощаться с нами и рассаживаться по машинам. Я вопросительно посмотрел на коллег. Что же дальше?
— Подожди, сейчас будет явление Христа народу, — загадочно произнёс Костя. Толя Тищенко при этих словах заулыбался. Мы с моряком изобразили фигуру вопроса.
В это время со стороны спуска, за которым только что исчезла свита вице-губернатора и коменданта, послышался характерный треск — кто-то с трудом, надрывая маломощный мотор, поднимался на мотоцикле. И действительно, над обрезом холма показалась одетая в крестьянскую шляпу голова, потом мощный крестьянский торс и, наконец, само транспортное средство, грубо нарушившее своим шумом и гамом овладевшее нами торжественно-приподнятое настроение. На крошечном кналлерге (по-нашему, мопеде) восседал, словно Санчо Панса на крошечном ослике, волоча ноги по земле, грузный пожилой пейзан.
— Это Енсен, — узнал седока Тищенко.
Енсен въехал на площадку, утихомирил свой кналлерт и осторожно положил его на траву. Взяв шляпу в руки и смущённо теребя её узловатыми коротенькими пальцами, Панса направился к нам. Он остановился от нас в нескольких шагах, вежливо поклонился в сторону Тищенко и сказал «гу дэ» — «здравствуй».
Это послужило сигналом к торопливым действиям со стороны наших военных. Лётчик стал суетливо извлекать из своего портфеля бутылки с этикетками «Столичная» и «Московская» и передавать их Енсену-Санчо. Тот брал спиртное из рук «грушника» и молча рассовывал бутылки по карманам потрёпанного пиджака и брюк. Движения его были неторопливыми и уверенными — точно так русский мастеровой забирает у нас магарыч после какой-нибудь «халтурки» на даче. Когда наконец щедрая рука дипломата иссякла, Енсен поклонился, сказал «таюсь», поставил на ноги своего ослика, пришпорил его как следует и, в знак признательности обдавая нас вонючим дымом, медленно сполз с холма.
Мы с моряком находились в полном недоумении относительно значения только что разыгравшейся на наших глазах немой и хорошо отрепетированной сцены. Именно отрепетированной.
— Это Енсен, тот самый датчанин, который ухаживает за могилами, — пояснил Тищенко. — Ему никто не платит за эту работу, только вот коллеги подбрасывают ему 9 мая свои сувениры. Кстати, говорят, что он совсем не пьёт, а нашей водкой угощает тех, кто хоть чуточку помнит о том, кто освобождал Борнхольм от немцев. Сегодня он дома устроит у себя «сабантуй».
— Да, — задумчиво произнёс немногословный моряк. — Датчанин уже не первой молодости. Умрёт он — кто будет присматривать за нашими ребятами?
Вопрос повис в воздухе. Никто из нас не попытался на него ответить. Было ясно, что он носил риторический характер.
...До конца моей командировки ни одной поездки в Рённе из советского посольства не состоялось. Не знаю, были ли они после меня. Вряд ли. Кто теперь ухаживает за могилой наших солдат? Доброму Енсену теперь за девяносто, если он вообще ещё жив.
О Борнгольм, милый Борнгольм!
К тебе душа моя Стремится беспрестанно;
Но тщетно слёзы лью,
Томлюся и вздыхаю!
Навек я удалён...
...От берегов твоих!
Так пел один датчанин на страницах рассказа Н.М. Карамзина, разлучённый со своей родиной. Не менее горестные чувства испытывал и сам автор, покидая остров:
« Море шумело. В горестной задумчивости стоял я на палубе, взявшись рукою за мачту. Вздохи теснили грудь мою — наконец я взглянул на небо — и ветер свеял в море слезу мою».
И ветер свеял в море слезу мою...
...А «наружка» после возвращения с Борнхольма плотно села на мои плечи, чтобы не слезать с них до конца командировки.
Что ж, искусство требует жертв.
За весь период ДЗК ко мне прилипали люди определённого типа, и полностью отлипнуть от них я не смог до самого отъезда из страны.
ИХ НРАВЫ
Quomodo vales? [24]
Как бы я сейчас ни пытался, оглядываясь назад, анализировать пережитое глазами беспристрастного наблюдателя, всё равно я не могу избавиться от чувства, что внутри меня живёт и функционирует вполне самостоятельное и не всегда подчиняющееся моей воле то ли фильтрующее, то ли синтезирующее устройство. Читая книги моих коллег по профессии, я вижу, что и они тоже не вполне свободны от этого недостатка, а может быть, преимущества по сравнению с другими литераторами. Всё-таки профессия накладывает отпечаток на образ мышления — от этого никуда не денешься. Треть столетия работы в разведке дают о себе знать.
Изображая отошедшие в Лету события, описывая те или иные характеры и явления, невольно ловишь себя на мысли, что всё это существовало не само по себе, а только служило в качестве своеобразных декораций, на фоне которых разыгрывался сценарий твоей оперативной пьесы. И ты сам, никудышний актёришка на подмостках копенгагенского театра, изо всех сил стараешься более-менее сносно сыграть свою роль, так чтобы зритель не заподозрил, что его «дурят», следишь, чтобы ненароком не отклеились усы или борода, чтобы не забыть сказать нужные слова и главное — в нужный момент. А если уж чувствуешь, что проваливаешься и в тебя вот-вот полетят тухлые помидоры, стараешься сделать хорошую мину при этой подлой игре и не спеша, с достоинством уходишь со сцены. Не забывая сделать поклон публике.
Разведчику несомненно приходится быть актёром, он тоже играет свою роль—роль в общем-то другого человека, и система перевоплощения Станиславского оказывается для него совсем не лишним средством, хотя разведка сама по себе — всё-таки ремесло. Что бы там ни говорили мои коллеги, для разведчика важнее правильно пользоваться кулисами, нежели занавесом — аксессуаром, принадлежащим более чистой дипломатии. Оперативная работа — как правило, театр одного или двух актёров. Остальные вокруг них получают роль статистов, от которых тем не менее во многом зависит, как будет сыграна пьеса под названием «Двое на качелях». Впрочем, в любом ремесле бывают таланты, и тогда ремесло становится искусством. Хуже, если из ремесла пытаются делать науку. Становится невероятно скучно.
В разведке, как и в театре, присутствуют все жанры: драма, трагедия, фарс, водевиль, комедия. Надо только не перепутать их и вовремя распознать, которая из этих пьес в данный конкретный момент разыгрывается.
...Как-то звонят мне из китайского посольства и любезно сообщают, что вновь прибывший китайский атташе такой-то желает нанести мне визит вежливости. (Тогда в дипломатии ещё сохранялись такие реликты этикета, и мы их усиленно пытались культивировать.) Я тут же позвонил на кухню и попросил принести мне к такому-то часу кофе, печенья и пр., а из своих консульских запасов достал кое-какие горячительные напитки. Китайцы тогда находились с нами в идеологической «контре», на контакт не шли и ходили по городу группами по два-три человека. А тут китайский атташе собственной персоной едет со мной знакомиться!
В назначенный час к посольству подъезжает лимузин, его впускают в ворота, и из машины вылезают два человека. Я тут же подозреваю что-то неладное, потому что рядом с известным нам переводчиком посольства, чеканя шаг, шефствует личность в военном мундире. Но думать уже некогда — китайцы входят внутрь консульского помещения, я их радушно приветствую и приглашаю пройти к накрытому столу.
Переводчик представляет мне нового военного атташе посольства, и тут мне всё становится ясно: визит состоялся не по моему адресу, принимать китайца должен был наш военный атташе и мой однофамилец капитан 1-го ранга Григорьев! Приходится объяснять гостям, что я — простой атташе, а им надо к военному. Китайский полковник, не допивая, в ужасе ставит бокал на стол. Он начинает жарко дискутировать с переводчиком на языке мандаринов, а я на русском языке звоню каперангу. К счастью, он оказался на месте, но не в военной форме. К чёрту форму, кричу ему в телефон, надо избежать скандала.
Водевильная ситуация закончилась в духе добропорядочного святочного рассказа.
Прошу прощения за такое длинное «лирическое» отступление и перехожу к делу.
Итак, о Дании и датчанах. С точки зрения национального характера датчане — весьма посредственный материал для разведчика. Повторяю: с точки зрения разведки. Датчане прекрасный народ (плохих народов вообще не бывает). Они добры, гостеприимны, общительны, любознательны, трудолюбивы, снисходительны к чужим недостаткам, неутомимы, терпеливы, обладают чувством юмора, любят хорошенько повеселиться, выпить и поесть, хорошо живут и не мешают жить другим, но... они не умеют держать язык за зубами.
Рано или поздно — чаще рано — они кому-нибудь «по секрету» поведают о том, что у них появился знакомый из советского посольства. Этот кто-нибудь без всякого злого умысла вскользь упомянет своему приятелю о том, что Енсен-то, мол, встречается с советским дипломатом. И тогда это известие начинает порхать по Копенгагену и непременно дойдёт окольными путями до заинтересованного официального лица. Нет, датчанин не стукач и не ябеда, он не побежит докладывать о контакте с господином Григорьевым в контрразведку (что достаточно типично для его северного собрата-шведа), он может, сам того не желая, просто спонтанно выболтать угнетающий его секрет близкому человеку. Тайна угнетает датчанина, у него есть внутренняя и неосознанная потребность делиться ею с другими. Любой секрет рано или поздно становится достоянием прессы, радио, телевидения или досужих слухов. Датская столица полна всяких слухов, и с информационной точки зрения усилия разведчика в конечном смысле компенсируются. Так недостаток национального характера диалектически переходит в достоинство.
