Леонид Николаев - Феникс
— Иначе говоря, ты вспомнил?
Азиз перестал улыбаться. Глаза его были по-прежнему сощурены, но без лукавства уже. С холодной расчетливостью изучал друга Рахманов. Долго изучал. Потом выдавил из себя:
— Вспоминаю…
3
На повороте с Франкфуртской аллеи на Варшавскую улицу, около большого дома из красного кирпича — когда-то красного, а сейчас бурого, — остановился «мерседес». Машина почти вползла на тротуар, стараясь быть как можно ближе к газетному киоску, около которого стояла женщина и проглядывала несшитый, распадающийся в руках на листы еженедельник «Кёльнише иллюстрирте цайтунг». Проглядывала нервно, торопливо, вернее, делала вид, что проглядывала. Глаза ее косили на проспект, по которому бежали хлопотливой вереницей машины. Она увидела «мерседес», почувствовала, как он прижался к панели и обдал ее мягким урчанием. Услышала, как щелкнула дверца, открываясь, и как тихо-тихо произнес низкий голос:
— Фрау Хенкель…
Она ждала именно этот голос. И этот «мерседес», но сделала удивленное лицо. Кокетливо удивленное. Повернула голову, чуть склонила — это шло ей. Пышные, оттененные желтизной волосы, прикрытые маленькой синей шляпкой, — и это тоже шло ей, — спали прядью на плечо. Через эту прядь она посмотрела на лимузин. Увидела в глубине в полумраке знакомое лицо и взблескивающие очки.
— Фрау Хенкель, — повторил голос. Уже громче.
Она свернула журнал. Небрежно. Смяла его. Шагнула к машине. Наклонилась. Влезла, оставив на панели ногу в кремовой туфле. Подобрала ее, не спеша, когда удобно устроилась.
Дверца захлопнулась.
«Мерседес» качнулся и покатил вниз по Варшауерштрассе.
— Прошу извинения за две минуты, — произнес обладатель низкого голоса. — Нас задержали на перекрестке. Там проходят машины… Война, ничего не поделаешь.
Она не обратила внимания на извинение. Она вообще не обратила внимания на все сказанное им. Губы ее вздрагивали от волнения. Румянец на щеках то вспыхивал, то гас. Это был румянец. Хенкель не красилась…
«Мерседес» проскочил Варшавский мост. Проскочил над связкой железнодорожных линий, над чадящими и шипящими паровозами. Помчался к мосту через Шпрее…
Все трое молчали. Водитель по обязанности: он не имел права не только говорить, но и слушать. Обладатель низкого голоса считал, что им уже все сказано. Она искала слово, которое могло бы выразить ее чувства. Старательно искала. Лимузин уже приближался к Обербаум-брюкке, когда слова наконец нашлись:
— Что это все значит, господин капитан?
Он не ожидал этого вопроса. Вообще-то капитан рассчитывал на протест. На легкий женский протест, так ассоциирующийся с характером и обликом Рут Хенкель. Протест, как игру. А тут возмущение.
— Я прибег к этой прогулке в силу необходимости, милая Рут…
— Но по какому праву!..
— Об этом потом… — Он посмотрел на шофера, давая понять, что дальнейшие объяснения нежелательны. — Во всяком случае, вас освежит поездка к воде после утомительных дежурств в «рундфунке». Радио приятно тем, кто слушает, а не тем, кто вещает… Кстати, у вас великолепное французское произношение. И волнующий голос.
— Первый комплимент за всю мою практику…
— Неужели?
— Я имею в виду не произношение…
— Ну, это, конечно, нескромно с моей стороны. Но честно. Не смейтесь. У вас нет оснований сомневаться в моей искренности.
— Пока нет.
— И, надеюсь, не будет.
У Обербаум-брюкке машина свернула влево и побежала вдоль Восточного порта. За железнодорожным полотном, что тянулось вдоль берега и речных строений, подступающих к самой кромке, беззвучно плескалась Шпрее. Чистая, почти прозрачная в это время года.
И вообще день был светлым. Как все последние дни. Над городом плыли легкие, почти прозрачные облака, плыли не для того, чтобы затемнить небо, а чтобы только украсить голубизну, оттенить ее краски.
У берега в зелени бульвара ютился скромный ресторан. Очень скромный, без всяких претензий и даже вывески. Возможно, это был просто шпайзехауз, где в полдень обедали портовые рабочие, а вечером заглядывали старички, чтобы осушить пару бокалов пива. Во всяком случае, гаштетт пустовал сейчас и это знал капитан. Остановил машину. Вылез сам и помог выйти своей спутнице. «Мерседес» заурчал, подавая назад и разворачиваясь, а Ольшер повел Рут к ресторану.
Они оказались, кажется, единственными посетителями, если не считать какого-то инвалида, читавшего газету в дальнем углу. Был в гаштетте еще хозяин — сидел за стойкой. Из неживых присутствовал приемник, вполголоса вещавший о торжестве нордической расы. Его вроде слушал хозяин. А возможно, не слушал. Думал под монотонное воркованье динамика.
Ольшер выбрал столик на веранде. Ближе к берегу. В тени плюща, поднявшегося над барьером зеленой стеной.
— Только вино, — предупредила Рут, когда капитан жестом пригласил хозяина.
Появилось вино. Бледное сухое вино. И что-то, напоминавшее крем. В вазочках. Предел возможного в этом гаштетте.
— За нашу встречу, фрау Хенкель.
— Это достойно тоста? — скривилась Рут.
— Безусловно, как всякое историческое событие.
Она засмеялась:
— Уже интересно.
— Главное, важно.
Рут торопливо, слишком торопливо для женщины, припала к бокалу. Жадно потянула вино. Но тут же задержалась. Ей хотелось продлить удовольствие. Цедила и слушала.
— Когда падает человек, не следует произносить заздравных тостов, — начал с необычной, туманной фразы Ольшер.
Она, конечно, подняла брови.
— Я говорю о Чокаеве, — пояснил капитан.
— Да… — пожала плечами Рут. — Внезапная смерть.
— Загадочная…
Через вино, нет, через чистый край стекла Хенкель глянула на эсэсовца.
— Возможно…
— Самое загадочное в этом, — взял свой привычный жесткий тон Ольшер, — удивительное совпадение событий. Один общий наш знакомый покинул госпиталь за час до кончины своего шефа и учителя. Нет, даже не за час, за сорок семь минут…
— Какая точность!
— Обычная. — Капитан нахмурился. Он не любил, когда иронизировали по поводу оперативности его ведомства. Ольшер гордился точностью не как немец, а как подчиненный Гиммлера. — Разве фрау Хенкель располагает другими сведениями?
— Я не работаю в госпитале. Не встречаю и не провожаю посетителей. Как любезно заметил капитан, мне более удается роль диктора «рундфунка».
— Но наш знакомый мог заметить время, — вкрадчиво, с язвительностью произнес Ольшер.
Рут допила вино и поставила бокал, ожидая, когда капитан наполнит его вновь. Намек был достаточно откровенным. Но он не смутил Хенкель. К ней неожиданно пришла так знакомая Ольшеру веселость. Она расхохоталась. Рут всегда смеялась, чувствуя опьянение. Легкое опьянение.
— Бог мой, до чего же вы забавны, капитан, с этой таинственностью… К чему она?
Ольшер прикусил губу. Он, кажется, преувеличил опасность. Все довольно просто. Госпожа Хенкель прекрасно его понимает. Как мог он, опытный разведчик и психолог (капитан считал себя психологом, и не без основания), так просчитаться.
— Вы знаете, кто убил Чокаева?
Рут свела ресницы, свои густые, синие от туши ресницы, и через просвет в упор глянула на Ольшера. Сказала с улыбкой:
— Нет.
— И не догадываетесь…
— Нет.
— Это даже остроумно. Обворожительная улыбка, задумчивые, все говорящие глаза и категорическое — нет.
— Вы интересный собеседник, капитан.
— Только?
— Остального я не знаю… Я ведь не служу в вашем ведомстве.
Ольшер напустил на себя холодность. Сказал сухо:
— Вы служите в ведомстве господина Менке.
— Боже мой, капитан. Вы забывчивы. Я — диктор «Рундфунка», французского вещания.
— Нет, я не забыл. И все-таки вы в ведомстве Менке.
— Вы предполагаете во мне слишком высокие дарования. Я — и рейхстаг. Скромный попугай, разговаривающий по-французски, и — Восточное министерство. У меня просто кружится голова от похвалы.
— Мне показалось, что тут повинно это легкое вино, — Ольшер пригубил бокал. Но только пригубил. Даже не глотнул. Рут же выпила все. Подставила снова бокал, и капитан наполнил его. Цедя неторопливо из бутылки, он заметил: — Скромность не мешает вам примерять платье шахини.
Рут весело, озорно вскинула брови. Она поняла капитана. И потому, что поняла, зарделась от удовольствия. Ольшер сформулировал то, о чем диктор «рундфунка» только думала. Втайне. Она поставила бокал. Положила руки на стол и, наклонившись вперед, посмотрела с вызовом на эсэсовца:
— Вы почувствовали это?
Капитан смутился. Делано, конечно. Ему выгодно было смутиться — слишком откровенным стал разговор.
— Я просто предположил…
— Кстати, капитан, что такое шахиня? Там, кажется, применяют другой титул.
