Чингиз Абдуллаев - Дом одиноких сердец
– Удачи вам, – пожелала Шаблинская, – и если сможете, заходите еще. Я с удовольствием с вами побеседую.
– Договорились, – кивнул Дронго, – я все равно хотел зайти и переговорить с вашей соседкой. До свидания.
Она протянула ему руку. И он снова ее поцеловал.
– Этот жест может оказаться «холостым», – заметила она, – здесь никого нет, и никто не узнает о вашей галантности. Разве только если вы делаете это для меня или для себя.
– Я это делаю для себя, – искренне ответил он и откланялся.
Глава 12
В коридоре он едва не столкнулся с молодой женщиной, которая вышла из соседней палаты. Она была без белого халата, в джинсах и темном пуловере. Симпатичная запоминающаяся внешность, характерные скулы, тонкие губы, волосы, разметавшиеся по плечам. Только лихорадочно блестевшие голубые глаза выдавали ее состояние. Она взглянула на Дронго. Он вежливо поздоровался.
– Вы новый врач? – спросила она, – хотя нет. Вы, наверно, тот самый приезжий из Башкирии. Правильно?
– Да, я приехал к вам оттуда, – кивнул он, – а вы, наверно, Эльза Витицкая.
– Удивляюсь, как поставлена у нас информация, – пробормотала она, – но вы не ошиблись. Хотя я спала весь вчерашний вечер и сегодняшнюю ночь и не могла знать, что у нас происходит. Говорят, что собаки выли ночью еще раз.
– Да, – сдержанно подтвердил Дронго, – в реанимационной палате скончалась одна из пациенток вашего хосписа.
– Санубар Идрисова, – она не спрашивала, это было утверждение. Здесь все знали, кто и когда должен уходить.
– Да, именно она, – кивнул Дронго. – Вы ее хорошо знали?
– Нет, почти не знала. Извините, я иду за минеральной водой для моей соседки.
– Как она себя чувствует? – спросил он.
– А как может чувствовать себя женщина, дочь которой должна выйти замуж, а она не может даже обнять ее и порадоваться за свою дочь? – зло спросила Витицкая. – Не задавайте дурацких вопросов. Она чувствует себя очень плохо. Воет, как собака, по ночам в подушку. Вы удовлетворены?
Она едва не толкнула его, проходя мимо. И он сделал то, чего не делал никогда раньше в жизни, – схватил молодую женщину и прижал ее к стене.
– В меня несколько раз стреляли, и я выжил только чудом. А вообще за свою жизнь я попадал в столько переделок, что имею право спрашивать у любого и про его жизнь, и про его смерть, – прошипел он ей в лицо.
– Пустите, – испуганно сказала она, – вы делаете мне больно.
– Извините, – он отпустил ее, пытаясь успокоиться, – я просто не выдержал.
– Это вы меня извините, – попросила она, – я после вчерашнего укола все еще не пришла в себя. У меня голова кружится. Разрешите, я пройду.
Он посторонился, и она прошла. Дронго проводил ее долгим взглядом, затем решительно направился к кабинету завхоза, где его ждали Евсеев и Вейдеманис.
– Когда за Витицкой приезжал ее брат, у нее случился очередной срыв, – сказал Дронго. – Я хочу точно знать, делали ли ей в тот вечер успокоительный укол. У вас наверняка делают записи о введенных пациентам препаратах. Мне это нужно знать точно.
– Я сейчас уточню, – быстро сказал Евсеев и вышел из кабинета.
– Что-нибудь выяснил? – уточнил Вейдеманис, когда они остались одни.
– Судя по словам Шаблинской, погибшую все не любили. Но она категорически утверждает, что никто из пациентов не мог совершить подобного преступления. Ни женщины, ни мужчины. Самое интересное, что, когда я вышел из палаты, сразу наткнулся на Витицкую. У нее поразительная реакция на успокоительные уколы – она становится еще более агрессивной. Когда Степанцев рассказывал о больных, он как-то пропустил Витицкую. Возможно, мы просто не понимаем ее реакцию на происходящие события.
– Здесь любой мог сорваться, – сказал Эдгар, – это место, где может произойти все, что угодно. И невозможно даже обижаться на этих людей, в таком жутком состоянии они находятся.
– Зато я сорвался, – признался Дронго, – уже на второй день. Даже не представляю, что будет дальше. Я чуть не покалечил Витицкую. Невозможно выносить все это без внутреннего ожесточения. В таких случаях обижаешься на всех. На самого себя, за то, что такой здоровый и сильный, за судьбу, которая так страшно посмеялась над этими людьми, на случай, который привел сюда одних и спас других, на врачей, которые делают вид, что это их обычная работа… Словом, на весь мир. Становишься богохульником и дикарем.
– Тебе нужно успокоиться, – посоветовал Вейдеманис, – и, может, тоже принять какое-нибудь лекарство.
– Там, в соседней палате, находится женщина, у которой рак кожи, – выдохнул Дронго, – это Антонина Кравчук. Ее старшая дочь выходит замуж, она не может даже обнять ее, поздравить, пожелать счастья. Тогда я спрашиваю себя: чего стоит вся наша цивилизация, если в ней возможны подобные трагедии? И как мы можем им противостоять? Я могу найти любого ублюдка, вычислить самого хитроумного преступника, обезвредить маньяка. Но я не могу помочь несчастной женщине, которая умирает здесь в одиночку и не может даже обнять своих девочек.
– Ты не сможешь помочь всем. Это хоспис для тяжелобольных, – напомнил Эдгар. – Если хочешь, мы закончим наше расследование и уедем. Я чувствую, как ты меняешься, едва попадаешь сюда.
– Да, – кивнул Дронго, – мне никогда не было так плохо. Я не могу примириться со столь очевидной несправедливостью по отношению к этим людям, даже если это несправедливость судьбы, а не обстоятельств, возникших по вине конкретных людей.
Вернулся Евсеев.
– У нее был очередной срыв накануне того дня, когда умерла Боровкова. За ней приезжал брат, как и указано в нашем журнале. Вернулись они ближе к ужину, и у нее случился очередной приступ. Только я не понимаю этой связи.
– Мне было просто важно уточнить именно этот момент. Я сейчас пойду к Мишенину, а когда вернется Ярушкина, пригласите ее к вам в кабинет. Я бы не хотел разговаривать с ней в присутствии Шаблинской. Вы меня понимаете?
– Сделаю, – кивнул Евсеев, – можете не беспокоиться.
Дронго вышел из кабинета, прошел в другой конец коридора. Постучался.
– Войдите! – крикнул Мишенин. Он сидел на кровати, читая какой-то журнал. При появлении гостя он поднялся. Радомир лежал на соседней кровати, накрытый одеялом. Очевидно, он спал и даже не пошевелился при появлении гостя. Мишенин был в своем спортивном костюме. Он показал на свободный стул.
– Радомир спит, – пояснил Мишенин, – его увезут наверх сразу после обеда. Возможно, он еще раз сумеет прийти в себя. А возможно, уже и нет. Я даже не знаю, что для него будет лучше. Вот так уснуть навсегда – или еще раз проснуться и осознать весь ужас своего положения.
Дронго взглянул в сторону спящего молодого человека.
– Не знаю, – грустно признался он, – я не знаю, что лучше.
– У вас ко мне какое-то конкретное дело? – спросил Мишенин, чуть поморщившись. Очевидно, боли в почке с каждым днем усиливались.
– Хотел уточнить некоторые подробности, – признался Дронго, – у вас недавно скончалась Генриетта Андреевна Боровкова.
– Ах, вы об этом. Тогда понятно. Нашумевшая история. Наш главврач считал, что ее убили, а его заместитель пробила статью в газете, чтобы замазать наш хоспис. Обычная свара между чиновниками.
– А если ее действительно убили?
– В нашем хосписе? – спросил Мишенин, не скрывая иронии. – Кому она мешала? Это была выжившая из ума старуха, которая умудрилась поругаться со всеми.
– Если со всеми, то, значит, ее ненавидели многие, – возразил Дронго.
– Ее просто не любили, – отмахнулся Мишенин, – но убивать… У нас не такие пациенты. Каждый думает только о своих проблемах. И все понимают, что им осталось не так уж много дней.
– Я могу задать вам личный вопрос?
– Валяйте. У меня уже нет ничего личного. Все осталось в прежней жизни.
– Разве вас нельзя было вылечить? Мне сказали, что первую почку вам удаляли где-то за рубежом. Вы ведь были членом совета директоров крупной компании. Может, вы рано решили сдаться?
– А я не сдавался, – ответил Мишенин, – просто после первой операции в Лондоне меня убеждали, что все прошло нормально и я могу вернуться к прежней жизни – правда, с некоторыми предосторожностями. А оказалось… Моя первая операция стоила двести сорок тысяч долларов. Вторая могла стоить недешевле. Но вторую почку мне удалять просто нельзя. Люди могут жить без аппендикса или даже без желчного пузыря, могут существовать, как и я, с одной почкой. Но без двух почек просто невозможно. Тогда поставили вопрос о замене моей почки на донорскую. Мне объяснили, что такая операция обойдется как минимум в полмиллиона долларов и гарантии нет совсем. Ни одного процента. Возможно, пока будут искать донора, я вообще отдам концы. Тогда зачем тратить такие деньги на бесперспективную операцию? К тому же в прошлом году в нашей компании возникли большие проблемы – впрочем, как и у всех остальных. Кризис ударил в самое неподходящее время. Все, как обычно. Я подумал, что будет правильно, если все мои деньги останутся в семье, жене и дочери. А сам переехал сюда. Мне не на что было рассчитывать, врачи вынесли свой приговор. Хорошо еще, что моя бывшая компания оказалась в состоянии определить меня сюда. Вот такая невеселая история.
