Данил Корецкий - Расписной
– Метла метет чисто, – повторил Пинтос. – Только Коляша тридцатник размотал и был кольщиком[75] на всех зонах. Он сейчас твои картинки почитает. Как там у тебя концы с концами сходятся!
– Регалки не врут, – дребезжащим голосом произнес Коляша. – Туфтовые сразу видать…
На вид ему было не меньше ста лет. Дрожащая голова, сутулая спина, опущенные плечи, неуверенная походка, длинная пожелтевшая исподняя рубаха и такие же кальсоны с болтающимися тесемками. Добавить белые, до плеч, волосы, бороду по пояс да вложить в руки свечку – вылитый отшельник, отбывающий добровольную многолетнюю схиму и прикоснувшийся к тайнам бытия.
Но ни бороды, ни длинных волос у Коляши не было: сморщенное личико смертельно больной обезьянки, вытянутый череп, туго обтянутый желтой, с пигментными пятнами кожей, неожиданно внимательный взгляд слезящихся глаз. И какая-то особая опытность многолетнего арестанта, вся жизнь которого прошла в зверином зарешеченном мире.
– Давай поглядим, голубок, – уверенным тоном врача приказал Коляша. – Кто тебе картинки-то набивал?
Он приблизил лицо к самой коже Расписного, как будто нюхая татуировки. На миг у Вольфа мелькнула дикая мысль, что Коляша может заговорить с кем-либо из наколотых тюремных персонажей – с котом, русалкой или орлом и расспросить: как и при каких обстоятельствах они появились на его теле.
– Разные люди. Вот этот перстенек я сам наколол. А этот – кент мой, Филек.
– Э-э-э, голубок… Храм ты сам себе не набьешь. Для такого дела в каждой зоне кольщики имеются. Я всех знаю. Кто как тушь разводит, как колет, чем, да как рисунок ложит…
Голос у Коляши уже не дребезжал. Да и весь облик его изменился – он будто окреп и даже стал выше ростом. Наверное, его выводы отправили под ножи и заточки не одного зэка, и оттого старый арестант чувствовал значимость момента и свою силу.
– У нас на малолетке кололи все, кому не лень, – возразил Расписной. – Да и потом, на взросляке много спецов было. К тому ж они там меняются всю дорогу. Один откинулся, другой зарулил. А храм действительно старый кольщик заделал. Хохол, погоняло Степняк…
Степняк был единственным реальным кольщиком, включенным в легенду. Про него подробно рассказал Потапыч.
– Лысый, спина у него ломаная. Как погода меняется – криком кричит… Из Харькова сам.
– Есть, есть такой… – Коляша продолжал нюхать татуировки. – А чем он колет? Чем красит? На чем краску разводит? Есть у него трафаретки, да какие?
– Мне бритвой наколол, «Спутником». Корефану одному муху на болт посадил тремя иголками. Краску из сажи делает – с сахаром и пеплом перемешивает, на ссаках разводит. Только я себе настоящую тушь достал. В основном от руки колет, но если картинка большая, то вначале на доске рисунок заделает, набьет иголок по контуру – и штампанет, краской намажет, а потом уже остальное докалывает…
Вольф понятия не имел, как в действительности колет неизвестный ему Степняк, поэтому просто выложил все известные ему приемы зэковского татуирования. Судя по реакции камеры, попадал он «в цвет». Только Коляша недовольно морщился, будто нюхал парашу.
– У тебя и впрямь «Спутником» наколото, – пробурчал старый кольщик. – Только Степняк иголками работает, да не тремя, а двумя! Картинку он на газете рисует, а потом сквозь нее колет, вот так-то, голубок!
– Как он работает – за то речи нет, – пожав плечами, сказал Вольф. – Я обсказываю, как он мне колол. Можем у других бродяг спросить, небось не я один такой.
На шконках зашевелились.
– Мне Степняк знак качества на коряге колол как раз тремя иголками, – сказал один из арестантов. – И без всякой газеты.
– Во, слыхали? – Вольф улыбнулся и поднял палец.
– Ты погодь радоваться… Чего у тебя на перстеньке три лучика-то перечеркнуты? – занудливо спросил Коляша.
– Да того, что я срок сломал. Сделал ноги из зоны, три года не досидел.
– Э-э-э, голубок… Так давным-давно считали… Еще при Сталине. А потом сломанный срок отмечать перестали. Вот ведь какая закавыка!
Это было похоже на правду. Потапыч жил прошлым, все времена перемешались в его голове, и такую ошибку он вполне мог допустить.
– Подумаешь, закавыка! – хмыкнул Вольф. – Я когда на волю вырвался, никого не спрашивал – взял от радости и перечеркнул три года. Так что, теперь ты их к моему сроку добавишь? Давай у общества спросим!
Он обвел рукой вокруг, незаметно осматриваясь. Обстановка была спокойной, хотя он знал: один жест Пинтоса, и все вмиг изменится.
– Я тебе не прокурор, чтобы срок добавлять. А общество и так все видит и свое слово скажет. Пока ты ответ держи, – сказал Коляша и ткнул пальцем прямо в храм на могучей груди Вольфа.
– Говоришь, Степняк тебе сразу все три купола наколол?
Ничего такого Расписной не говорил, в вопросе явно крылся подвох.
– Про купола у нас с тобой базара не было. Но колол сразу. Третья ходка – три купола.
Коляша причмокнул губами и кивнул:
– Это и ежу понятно. Трехкупольный храм – регалка авторитетная. Только бывает, храм и по частям набивают. Кажный купол по новой ходке дорисовывают.
– И что с того?
– Да то, что не в цвет у тебя выходит! – корявый палец ткнул в звезду вокруг правого соска. – Вот здесь куполок-то у тебя перекрывается! Значит, звезду уже опосля набивали! А так не бывает, потому как храм главней звезды!
На шконках зашумели. Пинтос прищурился. Очухавшийся и с трудом сидящий на полу Микула оживился:
– Я Верблюда заставил туфтовые парчушки с кожей срезать!
– Погодь! – остановил его Пинтос. – Тут другое. Тут не о мелочовке базар идет – об авторитетских регалках. Дело серьезное! Что скажешь, Расписной?
И снова в камере наступила звенящая тишина. От ответа Вольфа зависела его судьба. А что отвечать? Потапыч действительно начал с наиболее трудной фигуры и забыл про последовательность нанесения иерархических знаков. Теперь совершенно очевидно, что Потапыч допустил серьезную ошибку или, если придерживаться блатного жаргона, «упорол косяк». Отвечать за этот косяк предстояло Вольфу.
– Пургу ваш Коляша метет! – возмущенно выкрикнул он. – Звезды мне еще по второй ходке набили! А храм по третьей! Кто там кого перекрывает?! У него уже зенки не видят ни хера! Пусть все честные бродяги сами позырят!
Лучшая защита – это нападение. «Если что – при буром! – говорил Потапыч. – Там это проходит…» К тому же определить на глаз, какая из татуировочных линий нанесена первой, а какая второй, дело малореальное. Тут и экспертиза вряд ли поможет: в отличие от бумаги или картона, человеческая кожа постоянно шелушится и обновляется…
– Нет, ты сам глянь, Пинтос! Да кто хочет – подходите!
Пинтос нехотя наклонился, поводил рукой по татуированной коже, крякнул.
– Тут и впрямь не разберешь, – недовольно пробурчал он. – Только я кольщиком тридцать лет не был, а Коляша был. Потому общество ему и верит.
– А чему тут верить? – продолжал переть буром Вольф. – Что меня менты раскрасили и наседкой в хату запустили? А чего высиживать-то в пересылках? Да и у кого из вас за душой такие громкие дела, чтобы мне шкуру портили?
Тишина из напряженной стала растерянной.
– И потом, разве я к вам пришел? Нет, вы меня сюда вызвали! Разве я что-то выпытывал? Нет, все только меня расспрашивают! Вот пусть Микула скажет – кому я хоть один вопрос задал? А?!
– Нос в чужую жопу он не совал, это верно, – нехотя подтвердил Микула.
– Вот так! Кто мне конкретную предъяву сделает? – Вольф резко развернулся. Три «торпеды» снова взяли его в полукольцо, теперь руки они держали за спиной, выжидающе глядя на смотрящего. Дело близилось к развязке.
* * *В филармонии было жарко. Никому не известные гастролеры кривлялись под «фанеру» на пропыленной эстраде. Страдающие избыточным весом провинциальные красавицы, изящно кривя губки, дули себе в декольте, некоторые обмахивались веерами. Резко пахло потом, лосьонами и духами.
Лейтенант Медведев зевнул – третий раз за сегодняшний вечер и в очередной раз покосился на чеканный профиль сидящего слева полковника Старцева. Начальник Владимирской тюрьмы лично опекал настырного комитетчика и организовывал ему культурную программу: то приглашал в гости, то парил в баньке, то водил в кино. Это аксиома для любого руководителя: проверяющего надо держать поближе к себе и всячески ублажать. Компанию дополняли дородная блондинка – супруга полковника и похожая на нее, только рыжая, младшая сестра, которая еще не успела выйти замуж. Последнее обстоятельство ненавязчиво, но несколько раз довели до тоскующего в командировке лейтенанта.
Медведев на сестру не реагировал и от спиртного отказывался, чем пробуждал в Старцеве самые худшие подозрения. Обычно проверяющие ведут себя не так… Вполуха слушая репризы конферансье и делая вид, что не замечает зевков столичного гостя, полковник в очередной раз ломал голову: чем вызван столь пристальный и замаскированный интерес КГБ к Владимирской тюрьме? С чего это вдруг офицер центрального аппарата сидит здесь уже неделю, задает какие-то странные, не связанные между собой вопросы, читает карточки заключенных, без видимых причин и какой-либо системы перебрасывает их из камеры в камеру? Зачем он часами ходит по длинным вонючим коридорам режимного корпуса и подолгу наблюдает в смотровые глазки за камерной жизнью? Почему в свободный вечер, отказавшись от соточки коньяка в буфете, напряженно ерзает в мягком кресле?
