Парижский антиквар. Сделаем это по-голландски - Другов Александр
Бассет не делает ни малейшей попытки сопротивляться. Но и уходить он не намерен — наша компания ему кажется гораздо интересней, чем сидение в пустом коридоре. Завадская подпихивает его ногой в изящной туфле, и пес, сидя, скользит по паркету к двери. Дело идет очень медленно, так как собака мускулистая и тяжелая, а Завадская женщина в общем-то хрупкая и к тому же в возрасте. Неожиданная мысль заставляет меня перебить Завадскую:
— Простите, а почему он говорил о связи с родиной? Лоран что, родился в России?
Оставив собаку в покое, хозяйка с удивлением смотрит на меня:
— Что значит «родился в России»? Он был русским, ведь его настоящая фамилия была Ларин. Он сын выходцев из России, и это все знали. Как некоторые эмигранты, его родители изменили фамилию на французский манер. О его прошлом я мало знала. Он больше откровенничал со своим приятелем Габриэлем. Тот многое знал о Лоране.
Так вот что сказал Габриэль из магазина Лорана-Ларина! «Он мне говорил, что охотно пообщался бы со своими». Значит, Лоран был русским! А точно знаю, что это очень важно, но пока не могу сообразить, почему. Между тем Завадская подносит мне новый сюрприз:
— Знаете, Лоран что-то предчувствовал. Выйдя из больницы, он хотел оставить мне какие-то бумаги. Я рассердилась, сказала, что умирают раньше других те, кто думает о смерти. Он улыбнулся и промолчал. А вскоре…
О каких бумагах идет речь? Если Лоран не оставил их Завадской, то к кому обратился? К Габриэлю? От мыслей меня отвлекает телефонный звонок. Завадская нажимает кнопку режима конференции, и телефон отзывается бодрым голосом Бортновского.
— Наталия Алексеевна, день добрый. У вас Соловьева случайно нет?
Я открываю рот, но вредная старуха опережает меня, сварливо отвечая:
— Ко мне случаем не заходят, только по приглашению.
Этот ответ можно понимать и как признание моего наличия в квартире, и как полное его отрицание. У Завадской интонация часто вообще убивает желание вдумываться в смысл сказанного, и Бортновский вместо дальнейших расспросов начинает трусливо оправдываться:
— Извините, просто мы с ним хотели пойти пообедать вместе. Но если нет… Целую руки.
Завадская остается верна себе:
— Не переношу, когда мне руки целуют.
Она уже почти выключает телефон, когда из динамика доносится приглушенный голос Бортновского, обращенный к кому-то третьему в его кабинете:
— Его у Завадской нет.
Новое дело — меня кто-то разыскивает. И в этих поисках Бортновский оказывает посильную помощь. Ну вот, начинается. Меня зацепили. Но где? Через Бортновского? Это наиболее естественный ответ.
От нехороших мыслей меня отвлекает Завадская:
— Когда после пожара пришлось восстанавливать здание «Гранд Опера», роспись плафона заказали Марку Шагалу. Шагал мне нравится, но все-таки его стиль не для здания оперы. Знаете, что мне сказал один из чинов префектуры Парижа? «Да, здесь мы действительно допустили промашку. Но, с другой стороны, мы не так уж часто смотрим в опере на плафон потолка». Каково? И вообще, чувство меры и вкуса важно во всем. А в коллекционировании в особенности. Мы с моим другом Лораном видели одну вещь. Уверяю вас, любой новый русский с руками оторвал бы эту картину.
Я напрягаюсь и становлюсь, наверное, похож на почуявшего дичь и одеревеневшего в охотничьем экстазе спаниеля.
Нет, учитывая мой рост и конституцию, скорее на тощеватого ирландского сеттера. Я знаю, чувствую, что Завадская вот-вот сообщит мне что-то важное. А она мучительно долго достает зажигалку и раскуривает сигарету, и, только выдохнув в сторону тонкую струю дыма, продолжает:
— Так вот, это была картина неизвестного русского художника девятнадцатого века. Прелестнейший женский портрет, хотя и скорее красивенький, чем действительно глубокий. Но если бы вы знали, как Лоран обиделся, когда я сказала, что этот портрет — чистейший Грез.
В этом месте я проливаю кофе.
В кабинете в квартире Лорана Хелле терпеливо следил взглядом за согнутой фигурой Габриэля. Старик, шаркая, принес кофейник и разлил кофе в чашки. Вспомнив что-то, стал шарить по небольшому подвесному резному буфету. Наконец достал сахарницу и поставил ее на стол. Размешав сахар и сделав глоток, Хелле отставил чашку и грустно задумался, едва слышно постукивая пальцами по подлокотнику кресла.
Сокрушенно покачивая головой, он повернулся к Габриэлю:
— Значит, к Лорану никто не приходил. Да, мсье Габриэль, такова жизнь. Человек исчезает, даже не умирает, а просто исчезает, и никому он больше не нужен. У меня ведь тоже нет семьи, как и у Лорана. Совсем никого. Боюсь, меня ждет такая же участь. Работа, все время только работа, поездки, страны. А к старости — ничего, кроме воспоминаний.
Хелле снова печально покачал головой. Лоран протянул к нему сухую руку с тонкими узловатыми пальцами.
— Вы еще молоды, заводите семью. У вас все будет. А Лоран, что ж… Жаль, конечно, что некому принять его дело, этот магазин. Тот молодой человек сказал, что Лоран сейчас может быть в каком-нибудь приюте. Как хотелось бы, чтобы это оказалось правдой. Но, увы…
Хелле отвлекся от своих мыслей и медленно повернул голову к Габриэлю, посмотрев на него затуманнеными грустью глазами:
— Так значит, к Лорану приходили? Вот видите, о нем все-таки помнят.
Старик удивленно поднял брови.
— Так я вам не сказал? Ах да, забыл. Приходил один молодой человек. Иностранец. Но ведь он пришел по делу. Он интересовался живописью, хотел посмотреть картины. Он еще придет. У него такой легкий славянский акцент, едва заметный… По-моему, он русский. Ах, кстати, Анри оставлял мне какие-то бумаги, просил в случае… ну, в общем отправить их в российское посольство. Я и это совсем забыл. Видите, как хорошо, что вы пришли и напомнили мне. Я запишу, запишу. Извините меня.
Глядя как старик суетливо ищет бумагу, очки, а затем выводит слова на четвертинке бумаги, Хелле развел руками:
— Что вы, конечно. Воля старого друга — дело святое.
Габриэль с листком в руках искал на столе видное место для записки. Хелле задумчиво посмотрел на чашку Габриэля и неторопливым движением опустил руку во внутренний карман пиджака.
Итак, никаких «пустых мечтаний» нет и не было в помине. Турчин не понял, что именно ему сказал Лоран, прежде чем потерять сознание от приступа. А старый антиквар вообще не произносил слов «чистейшие мечты». На самом деле он сказал «чистейший Грез», почти дословно повторяя обидные слова Завадской, которая сравнила потрет работы неизвестного русского художника с работами француза Жана Батиста Греза. Грез жил в конце восемнадцатого века, и женские портреты его работы были страшно популярны среди современников, но очень невысоко оценивались потомками. Его упрекали за то, что сейчас назвали бы «мещанским вкусом». Турчин, не знавший о существовании Греза, воспринял его имя как слово «грезы», которое в рапорте начальству вообще трансформировалось в «мечты».
Черт возьми, ведь я мог, я должен был догадаться, что речь идет о чем-то подобном, ведь не совсем зря значительная часть моего детства прошла среди картин. Но уж слишком непонятной была ситуация. И кроме того, мне в голову не могло прийти, что разговор нашего сотрудника с Лораном шел на русском языке, ибо вполне естественно считал агента французом по происхождению.
Итак, единственная ключевая фраза оказалась вовсе не ключевой. И теперь, как говорил приятель моего детства деревенский пастух, добрейший человек и горький пьяница дядя Федя, «куды бечь и за чево хвататься, совершенно непонятно».
Но с Габриэлем встретиться надо прямо сейчас. Если Завадская ничего не перепутала, все выглядит логично. Выйдя из больницы, Лоран в ожидании предусмотренной графиком связи решил подстраховаться. Он мог опасаться людей Гутманиса и не доверять собственному здоровью. После отказа Завадской взять бумаги он, скорее всего, обратился бы с такой же просьбой к Габриэлю. Это логично. Тогда сейчас… Это еще что такое?
