Парижский антиквар. Сделаем это по-голландски - Другов Александр

С Хелле все было по-другому. Он, казалось, знал наперед все уловки Леонида и со скрытой холодной усмешкой ждал, пока своими наивными выдумками Бортновский сам выроет себе яму. Леонид даже отчетливо представлял, как Хелле с равнодушным лицом засыпает его в этой яме мокрой, отвратительно-желтой глинистой землей.

Но поделать с собой Бортновский ничего не мог. Любой другой на его месте тоже не смог бы. Сама работа главы фирмы по торговле антиквариатом предполагает возможность кражи, или, как Леонид предпочитал говорить, «увода» части прибыли, принадлежащей Гутманису. Никто не был в силах проконтролировать цены, по которым Леонид брал антиквариат у продавца, и то, за сколько та или иная вещь уходила к покупателю. К тому же значительная часть клиентов предпочитала расчеты наличными, и потому сама мысль полного учета операций, которые Леонид проводил с антиквариатом, была обречена.

Бортновский знал, что некоторые из его сотрудников получают деньги от Хелле за информацию о происходящем в его фирме. Но тут он мог быть относительно спокоен. Никакой сотрудник не мог знать содержания его переговоров с клиентами. А в том, что касалось операций с ювелирными изделиями, с алмазами, вывезенными из Якутии и Латинской Америки и ограненными на фабриках Гутманиса в Таиланде и Германии, Бортновский был предельно честен.

Здесь потерять голову — потерять в прямом смысле этого слова — было легче легкого, и он держался изо всех сил. Правила игры в этой области он нарушил только один, от силы два раза, когда не смог превозмочь себя. Страшно было так, что он зарекся повторять тот опыт.

И все равно, входя сегодня в кабинет Хелле для регулярной, как тот сам ее называл, «профилактической» беседы, Бортновский чувствовал, как намокает рубашка на спине. Хелле встретил его несколько дружелюбнее чем всегда, против обыкновения подняв на вошедшего глаза и даже указав ему на кресло. Бортновский тоскливо подумал, что это плохой знак: видимо, у Хелле была на него какая-то информация.

— Садись, рассказывай, как дела.

Прокашлявшись, Бортновский с готовностью сообщил:

— Торгую помаленьку. Наконец продал Шагала. Ну, помнишь, я рассказывал. Еле-еле уговорил покупателя. За двести пятьдесят ушел.

Хелле слегка наклонился вперед и мягко переспросил:

— За сколько, ты говоришь, ушел?

— За двести пятьдесят. Тысяч долларов.

Повисла неприятная пауза. Решив ее заполнить чем-то менее взрывоопасным, чем разговор о картине Шагала, Бортновский заторопился:

— Ну что еще? Предлагают Лисицкого. Недорого. Я думал…

— Покупатель сказал, что он отдал за Шагала триста тысяч.

Холодный голос Хелле вонзился Бортновскому не в уши, а скорее в темя. После секундной паники он справился с собой — никто не мог знать содержания его разговора с покупателем, а тот никогда не стал бы делиться информацией о цене приобретения. Скорее всего, Хелле стрелял наугад.

Стараясь быть убедительным, Бортновский прижал руки к груди:

— Отто, пятьдесят тысяч взял посредник со стороны продавца. Неужели ты думаешь…

— Ты мне надоел. Я тебя в конце концов поймаю. Знаешь, что тогда будет?

Ответ, который вырвался у Бортмовского, неожиданно прозвучал более искренне, чем он сам того хотел бы:

— Знаю.

— Ладно, с этим пока все.'Новые люди у тебя появля-л и с ь?

Недолго подумав, Бортновский пожал плечами:

— Да нет. Познакомился, правда, с одним на салоне у Завадской. Ко мне обещался зайти. Что, проблемы?

— Не твое дело. Кто такой?

— Соловьев. Коллекционер из Москвы. Прилетел на аэрокосмический салон. Заодно хочет кое-что приобрести.

— О чем говорили?

Медля с ответом на вопрос Хелле, Бортновский быстро вспоминал свой разговор с Соловьевым. Вроде бы ничего лишнего он тогда не сказал.

— Полный лох. Я ему о картинах лекцию прочел. Ушел под впечатлением.

— Я представляю. О делах вопросы задавал?

Бортновский вспоминающе поднял глаза к потолку, скосил в угол, затем уверенно ответил:

— Нет.

После короткої! паузы Хелле спросил, пронизывая взглядом Бортновского:

— О Лоране Соловьев спрашивал?

Бортновский удивленно вскинул глаза на Хелле. Тот невозмутимо ждал ответа. В любом случае рассказывать о Соловьеве было гораздо веселей, чем обсуждать собственные дела, от которых иногда попахивало могилой, и, пожав плечами, Бортновский с готовностью ответил:

— Спрашивал. Ему рекомендовали Лорана как классного специалиста. Да, я первый раз Соловьева и встретил-то у магазина Лорана. Он со стариком-смотрителем разговаривал. С Габриэлем. О чем-то его расспрашивал. По-моему, они договорились, что Соловьев снова к нему придет.

Хелле, задумчиво покачивая головой, смотрел мимо Бортновского.

Сегодня я хочу уточнить некоторые детали, ускользнувшие от меня во время разговора со старичком-смотрителем магазина Лорана, поэтому наутро готов снова ехать на рю де Лилль. У меня остались вопросы к моему престарелому собеседнику.

Но в девять часов неожиданно звонит Завадская и предлагает зайти к ней. Насколько я понимаю, старушке просто скучно, хотя она уверяет, что намерена дать мне некоторые крайне полезные советы. У меня масса своих дел, но ссориться с Завадской нет никакого резона. К тому же я надеюсь отделаться визитом минут в тридцать-сорок, не больше.

Завадская живет в уже знакомом мне просторном доме недалеко от своего офиса на бульваре Вольтера. На этот раз хозяйка проводит меня во внутренние комнаты, усаживает в гостиной за старый овальный стол, наливает кофе и коньяк.

Сегодня Завадская одета в темно-синее платье, на правой руке перстень с крупным александритом карата в три с половиной — четыре. Если камень натуральный — а в этом у меня особых сомнений нет, так как Завадская не та женщина, которая будет носить на своих тонких артистократических пальцах синттику — то он должен стоить безумных денег.

С середины гостиной за нами молча наблюдает крупный бассет с массивными лапами и длинными ушами. Подвинув ко мне бокал с коньяком, эта женщина останавливает взгляд на бассете:

— Как смотрит-то! Скотина.

Несмотря на изолированность от родины и живого языка, эта женщина сохранила полнокровность русской лексики. Из единственного подслушанного телефонного разговора в ее офисе я точно знаю, что ей известны значения слов «лох», «бабки» и «понт». Употребляет их она нечасто, произносит отчетливо и с расстановкой, держит себя при этом с достоинством и вообще делает это только для того, чтобы эпатировать собеседника.

— Любите собак, Наталия Алексеевна?

— Кто? Я? Не переношу. Дочь уехала отдыхать, а меня оставила с этим уродом. А он сожрал сырую свиную отбивную, которую оставила на столе в кухне моя дура кухарка.

— Ну и что?

Завадская оживляется.

— Как что? Я его перетянула поводком и ушла одеваться. А когда вернулась, то обнаружила, что эта сволочь нагадила на ковре в гостиной.

Бассет шумно, с пристаныванием вздыхает и садится поудобней. Его невозмутимая наглость начинает мне нравиться. Как тут не заступиться за животное.

— Он не виноват. Собак от свинины, простите, несет.

— Как бы не так! Он это сделал специально, за то что я его выдрала. Еще он забрался на ётол и сожрал печенье, которое мне было поставлено к завтраку, и лимон. Лимон-то зачем сгрыз, мерзавец? Алексей, вы слышали, чтобы собаки ели лимоны?

— Нет.

— То-то и оно. Я тоже. Говорю вам, он мне мстил.

Пока мы обмениваемся своими соображениями, бассет бесстрастно смотрит на нас. При взгляде на Завадскую в его влажных темных глазах загораются глумливые огоньки.

Пытаясь выставить собаку из гостиной, Завадская бормочет:

— Никогда не понимала Лорана, которому нравились картины и рисунки с изображением животных. Он собирал работы русских анималистов. Утверждал, что это помогает ему поддерживать духовную связь с родиной. Вообще говоря, у него были очень неплохие вещи работы Льва Бруни и Николая Сверчкова.