Грэм Грин - Третий
Когда я поднял взгляд, Мартинс уже скрылся в темноте. Я окликнул его, но мой голос утонул в гулком эхе, в шуме и реве подземной реки. Потом раздался третий выстрел. Мартинс впоследствии рассказывал:
— Я пошел вниз по течению искать Гарри, но, должно быть, проглядел в темноте. А зажигать фонарик боялся: Гарри мог выстрелить снова. Очевидно, пуля настигла его у бокового хода. И он пополз к железной лестнице. Там, наверху, в тридцати футах, был люк, но у Гарри не хватило бы сил его приподнять, и даже если бы удалось, наверху стояли полицейские. Должно быть, он все это знал, но от боли лишился рассудка, и наверное, как животное инстинктивно ползет умирать в темноту, так человек стремится к свету. Его тянет умереть в привычном мире, а темнота — мир для нас чуждый. Гарри стал карабкаться по ступеням, но тут боль усилилась и не дала двигаться дальше. Что заставило его насвистывать ту нелепую мелодию, которую, как я верил по глупости, написал якобы он сам? Старался ли привлечь внимание, хотел ли, чтобы рядом был друг, хотя этот друг и устроил ему ловушку, или свистел в бреду безо всякой цели? Словом, я услышал его свист, пошел обратно вдоль стены, нащупал, где она кончается, и поднялся по темному ходу туда, где лежал он. «Гарри», — окликнул я, и свист оборвался прямо у меня над головой. Я все еще боялся, что он может выстрелить. Нащупав железный поручень, я стал подниматься. И уже на третьей ступеньке наступил ему на руку, он лежал там. Я осветил его фонариком, пистолета не было, очевидно, выронил при ранении. Сперва мне показалось, что он мертв, но тут у него вырвался жалобный стон. Я позвал: «Гарри», и он с большим усилием поднял на меня взгляд. Ему хотелось что-то сказать, я нагнулся и прислушался. «Проклятый болван», — произнес он, и все: не знаю, имел ли он в виду себя, совершая акт покаяния, пусть и слишком легкого (он был католиком), или меня — неспособного подстрелить зайца, с моей тысячей фунтов в год, облагаемой налогом, и моими вымышленными скотокрадами. А потом застонал снова. Я больше не мог видеть, как он мучается, и прикончил его.
— Об этой подробности мы забудем, — сказал я.
— Мне никогда не забыть, — ответил Мартинс.
17
В ту ночь началась оттепель, снег в Вене таял, и безобразные развалины обнажались снова: прутья арматуры висели как сталактиты, а ржавые балки торчали из серого талого снега будто кости. Могильщикам было намного легче, чем неделю назад, когда пришлось бурить мерзлую землю. День вторых похорон Лайма выдался теплым, почти весенним. Я был рад, что его снова зарывают, но ради этого двум людям пришлось погибнуть. Группа у могилы на сей раз оказалась меньше: не было ни Курца, ни Винклера — только Анна, Ролло Мартинс и я. И никто не пролил ни слезинки.
Когда все было кончено, Анна молча повернулась и, разбрызгивая талый снег, пошла по длинной аллее, ведущей к главному входу и трамвайной остановке. Я сказал Мартинсу:
— У меня есть машина. Может, подвезти?
— Нет, — ответил он. — Поеду трамваем.
— Вы выиграли. Доказали, что я безмозглый осел.
— Нет, — сказал он. — Я проиграл.
Я смотрел, как Мартинс широко шагает на своих длинных ногах за Анной. Он догнал ее, и они пошли рядом. Думаю, он не сказал ей ни слова. Это походило на концовку повести. Мартинс был никудышным стрелком и очень плохо разбирался в характерах, однако ухитрялся писать вестерны (поддерживая напряжение) и ладить с женщинами (не представляю как). А Крэббин? О, Крэб-бин все еще спорит с Британским обществом культурных связей о расходах на Декстера. Ему говорят, что нельзя оплачивать одновременные расходы в Стокгольме и в Вене. Бедняга Крэббин… Да и все мы, если разобраться, бедняги.
