Дональд Гамильтон - Группа ликвидации
Только теперь я разобрался, что к чему. Он был вооружен трехгранной острой пикой с неострыми краями. Так что мне следовало опасаться только острия. Надо было его подразнить и вынудить на новый выпад, извернуться, вцепиться в клинок, а потом, пока он старается удержать равновесие, сделать шаг вперед и всадить ему нож снизу вверх — распороть ему брюхо, как расстегиваешь «молнию» на куртке — от паха до грудины.
Иначе говоря, я слегка рассвирепел. Терпеть не могу, когда меня пугают и грозят убить, норовя насадить на пику, точно засушенную бабочку на иглу. Мысли путались: я уже подзабыл свои инструкции. Возможно, это была просто очередная проверка — вроде того псевдоизбиения, которому я подвергся в парке в центре Стокгольма. Самое главное для меня пока было сохранить в целости все свои конечности и внутренние органы, но я уже был не в состоянии проявлять хитрость или решительность. «Ни при каких условиях ничего не предпринимай!» — наказал мне Мак. Эта инструкция, можно сказать, имела отношение только Каселиусу, но я догадывался: если в Вашингтоне и впрямь что-то стряслось, там не особенно обрадуются новым трупам. И к тому же я был уверен, что этот разъяренный щеголь с мечом и был Каселиус, сколь бы невероятным это ни казалось.
Но прежде чем я нанес ему увечье, всю мою кровожадность как рукой сняло. Я ловко увернулся от нового удара, но при этом схватил его за грудки — нарочно сделав это неуклюже, — и его меч тотчас проткнул мне руку. К несчастью, оружие оказалось не настолько тупым, как я полагал. На конце, все три грани сходились и были заострены — надо думать, для эффективности укола, — так что я получил полное представление о его оружии ценой двух порезанных пальцев.
Порезы жутко болели. Уворачиваясь от нацеленного на меня острия, я с трудом вспоминал, за кого должен себя выдавать и какие действия предусмотрены моей ролью. Ну, то, что я не был Мэттом, невинным фоторепортером, — это уж точно! Однако кто бы ни был мои визави, ему не удастся меня убить — или подвергнуть проверке, коли это входило в его задачу, — даже если он на это надеется. И, конечно же, я не был Мэттью, респектабельным мужем Элизабет Хелм и отцом трех маленьких Хелмов. Эта глава-страница моей жизни была перевернута или будет — коль скоро вынесенный судом вердикт окончателен. И я не был Эриком, агентом Мака, хладнокровным убийцей — еще не пришла пора вытащить этого джокера из колоды, ибо я еще не настиг свою жертву, и мне было запрещено действовать даже в том случае, если бы я ее нашел.
В моем репертуаре оставалась только роль секретного агента Хелма, героя с крепкими кулаками, кому все нипочем, защитника демократии, чьих миловидных партнерш избивали и убивали прямо у него на глазах, малость поумневшего оперативника, больше доверяющего дурацкому ножичку, нежели силе своих хилых кулачищ. Правда, было время, когда он выказал определенное умение обращаться с некими видами оружия, ведь его бы не послали на такое задание, если бы он был совершенно беспомощным. Мне не особенно нравился этот парень: он выглядел, прямо скажу, порядочным недоумком, но у меня был свой интерес в том, чтобы он оставался цел и невредим.
— Mordare! — рычал коротышка. — Грязный убийца. Свинья!
Если он и отыгрывал номер, то вкладывал в свою игру всю душу. Он уже разошелся не на шутку. В свое время он явно занимался фехтованием, но заточенные и остроконечные орудия убийства всегда были моим коньком. С тех пор как в детстве я играл с деревянным мечом и щитом, сделанным из пустой табачной коробки, я пристрастился к стальным лезвиям. Револьвер или винтовка, в конце концов, ни для чего не пригодны, кроме как для убийства. А ножом, как поговаривают старые волки, когда тебе больше нечем себя занять, всегда можно по крайней мере поточить карандаши.
Я отер порезанную левую руку о штаны и взмахнул ножом — как раз вовремя, чтобы отбить новый выпад мечом. В то же мгновение я сделал нырок и подхватил с земли отброшенное им оружие — видимо, сам он вовсе не считал это оружием, или, возможно, хотел проверить, хватит ли у меня догадливости и сноровки им воспользоваться. Но у меня не было выбора. Не мог же я до утра отражать его атаки только с помощью коротенького стального клинка. Я крепко сжал в ладони почти тридцатидюймовую дубину с замечательным медным наконечником. Теперь в моей правой руке была палка, а в левой — нож. Я начал изображать старый итальянский танец с саблей и кинжалом. Итальянцы могли также проделывать неприятные штучки, используя плащ, который они набрасывали противнику на глаза или на меч, — но у меня не было под рукой плаща.
— Ладно, мужик, — прохрипел я. — Уж не знаю, с чего это ты так воспламенился, но если хочешь пофехтовать — давай фехтовать. В колледже у меня это неплохо получалось.
Он снова бросился на меня, но я поймал его лезвие палкой, аккуратно отвел его руку и сам сделал выпад, направив сверкающий медный наконечник прямо ему в глаза. Коротышке удалось спастись: в последний момент он сделал отчаянный прыжок в сторону. Наш поединок продолжался довольно долго. Давненько я не держал в руках шпаги и уж основательно подзабыл, чем отличается кварта от терции, но мое запястье оказалось куда памятливее мозга.
Его половинка трости-меча оказалась чуть длиннее и куда острее моей, но у меня еще был нож, и, кроме того, как я понял, он явно раньше не играл в такую игру. В современных salles des armes[4] она уж совсем не котируется. Руки у меня были длиннее, чем у него, на несколько дюймов — преимущество вполне достаточное для компенсации различия в видах оружия, и медный наконечник моей палки был достаточно острым, чтобы выколоть ему глаз или распороть глотку.
Это было, я думаю, мрачное зрелище — на пустынном проселке близ арктического полюса мира, но я был слишком увлечен, чтобы по достоинству оценить эту мизансцену. Танцуя, мы переместились из тусклого красноватого сияния задних фонарей «форда» в яркий сноп света фар «вольво», при этом каждый из нас старался загнать противника в наиболее освещенное место.
Чем дольше продолжался наш поединок, тем лучше у нас получалось. У коротышки были сильные запястья, и двигался он весьма проворно: когда-то он явно был неплохим рапиристом, хотя, подобно мне, теперь растратил былую ловкость. Если бы мы дрались на мечах, он бы мог меня уложить с легкостью. Но ему пришлось участвовать в гандикапе, противопоставив моему ножу свою ярость, реальную или притворную. Короткий золингеновский клинок неизменно разрушал классический рисунок его атаки, бесполезной при обороне с помощью двух клинков. Снова и снова он яростно бросался на меня, хотя ему бы надо было просто спокойно понять мою тактику. И он упрямо пытался уколоть меня прямо в сердце, в то время как ему следовало метить в мою неудачно выставленную руку.
Узел его галстука распустился, шляпа давно куда-то исчезла, ботинки запылились. Лицо его лоснилось от пота — как и мое, надо полагать. Он снова бросился на меня, и, отражая его атаку, я понял, что он теряет силы. Острие его меча ударило мимо цели. Есть старый трюк, с помощью которого, рассуждая теоретически, можно разоружить человека, если только он на него купится. Не думаю, что его когда-нибудь применяли в настоящем сражении — точно так же, как ни один техасский рейнджер не прибегал к умопомрачительным приемчикам вроде «разбойничьего переката» или «смены караула на границе»[5]. Когда на карту поставлена твоя жизнь, обычно не откалываешь театральные номера.
И все же теоретически такая возможность существовала, и он уже вполне дошел до нужной кондиции, и мне надо было что-нибудь с ним сдавать, не доводя дело до летального исхода. Я резко «описал палкой круг против часовой стрелки» — забыл точное наименование этого приема — и, подхватив меч у самого основания клинка, начал быстро вращать свое оружие. Опытный фехтовальщик, будучи в хорошей форме, просто-напросто увернулся бы от моего клинка — в данном случае палки — и продолжал бы свою атаку, но реакция у коротышки уже притупилась: он устал и внезапное нападение застигло его врасплох. Он выронил свой меч, и тот, описав дугу, грохнулся на дорожный гравий. Он на мгновение замер, безоружный, изумленный, и я не знал, что же делать с этим несчастным теперь. Наверное, я и сам немного устал.
Я сдвинулся, но было уже поздно. Он то ли всхлипнул, то ли издал сдавленное рыдание и кинулся за своим оружием. Опередив меня, он подхватил меч и снова бросился вперед, но уже не фехтовал. Он обхватил меч обеими руками и размахивал им точно дубинкой, метя мне в голову. Он рыдал от отчаяния, страха и ярости, намереваясь подсечь меня как иссохшее дерево.
Оставалось только одно, что могло спасти меня от его безумной атаки. Я бы мог его запросто убить: он раскрылся, подняв руки над головой, так что, сделав один прямой резкий выпад, я бы вонзил медный наконечник прямо ему в горло — но мне было запрещено убивать. «Ни при каких условиях. Это приказ. Это приказ». И вдруг у меня оказалось сразу несколько орудий. Обе мои руки были заняты, и надо было от чего-то избавиться, чтобы взять его живым, хотя эта перспектива казалась не более приятной, чем снимать с дерева извивающуюся и скалящуюся рысь.
