Ежи Сосновский - Апокриф Аглаи
Адам пренебрежительно махнул рукой.
Я спросил:
– Может, все-таки зайдешь?
– Нет. Я дам тебе свой телефон. – Он достал записную книжку, вырвал страничку и что-то торопливо записал. – Если я тебе понадоблюсь или просто захочешь поговорить, позвони. Только никому его не давай. – Видно, в моем взгляде было что-то, так как Адам добавил: – Да, да, ты считаешь меня несимпатичным и ненормальным. Но я знаю, что делаю. Можешь мне поверить.
Он на прощание кивнул, и я вошел в дом.
14
Я позвонил, мама открыла дверь и, как обычно, поцеловала в лоб, после чего повела в свои папоротниковые джунгли, которые после смерти отца распространились на всю квартиру. Над зеленой чащобой кое-где высились фикусы и рододендроны; протискиваться между ними надо было очень осторожно, поскольку подставки под цветочными горшками опасно шатались, стоило неосторожно коснуться их, не говоря уже о шатких полочках и этажерках, истекающих в буквальном смысле слова зеленью. Мама, одетая в традиционно бежевое платье, посадила меня за большой стол и пошла в кухню, чтобы – как она выражалась – приготовить кофе. Седая (она поседела, когда осталась здесь одна, хотя я подозреваю, что мама просто перестала краситься), одетая неизменно в бежевое и коричневое – было в ней что-то от зимней белки: хрупкость, нервность и аккуратность движений. Мне показалось, что она стала еще меньше, хотя перевалила на шестой десяток совсем недавно. На столе, как всегда, лежали последние номера «Политики» и «Тыгодника Повшехнего», но также и какая-то неведомая мне приходская газетка. Из радиоприемника негромко звучал Бах. Мама вернулась с фарфоровыми чашками, снова исчезла в кухне и пришла, неся тарелку бутербродов. Отношения у нас были теплые, но какие-то по-особенному ритуальные. Впрочем, так было всегда, сколько я себя помню. Это был такой genre de vivre[34] моей мамы, который сперва приводил в восторг, а потом жутко раздражал Беату. Что поделать, такой стиль может нравиться, а может не нравиться. Мне – нравился, хотя для меня это был уже чужой язык. На котором говорили только в праздники. Или здесь.
Мама села напротив и смотрела на меня, пока я размешивал сахар в кофе. У нее были большие карие глаза, такие же, пожалуй, как у меня.
– Я чуть было не пришел к тебе с Адамом, – сообщил я.
– С кем?
– Мама, не изображай неведения, я же тебе говорил. С Адамом Клещевским.
Мама чуть-чуть поджала губы. Не знай я, куда надо смотреть, я мог бы и не заметить.
– Я не вижу для него оснований делать мне визиты. Это напоминание всем матерям, чтобы не любили слишком своих сыновей. Не любили слишком глупо, – исправилась мама. – И ты можешь с ним… дружить?
– Он славный человек, – сказал я, беря бутерброд. Голоден я был как волк. – Если узнать его поближе. И к тому же я ведь не знаю, в чем там было дело.
– Понимаешь, если говорить вообще, сексуальность делает мужчин рабами женщин. – Я поперхнулся. – И наверно, дело только в этом. Или, если угодно, как раз в этом. Тем не менее с родителями так не поступают. Я к Янеку, с тех пор как отец ввел меня в свою семью, относилась очень хорошо. И только не понимала, почему он женился на Рене, то есть почему, я знаю… Она помогла ему выйти из Варшавы, хотя была еще, в сущности, ребенком… но все равно я не думаю, что он был с нею счастлив. В том смысле, в каком это понимается в жизни. И я задним числом догадываюсь, что Адам должен был взбунтоваться против матери. И взбунтовавшись, уйти в голубую даль с какой-нибудь…
– Мама!
– Но уйти с подобной особой и полезно, и приятно. Жаль только, что заодно он себе жизнь сломал. А также им. О них он говорил?
Я помотал головой (трудно отвечать с набитым ртом).
– Но ты-то справляешься? – совершенно неожиданно спросила она.
– Угум.
– Хоть что-то ешь?
– Угум.
– Болит?
– Угум, – проглотил я. – Болит.
– А ты задумывался, как поведешь себя, когда она захочет вернуться?
Рука моя замерла над тарелкой. Кажется, мы разговаривали уже на эту тему по телефону. Но мама у меня упрямая. Я тоже.
– Я ведь тебе говорил уже: она не захочет.
– А если захочет? Я не верю, чтобы женщина не захотела вернуться домой.
Дом – вот основная категория в системе мышления моей мамы. Я устал. И отрицательно покачал головой.
– Нет, мама. Это, – я на несколько секунд умолк, пытаясь сформулировать, – это вопрос верности.
– Да, это вопрос верности, – повторила она с нажимом. – Твоей. Ты не должен переоценивать роли секса в жизни. Измена, сынок, страшна, но это рана, которая способна затянуться. Ведь с человеком сочетаешься на всю жизнь.
Я неодобрительно кашлянул. Со стен на меня смотрели Иисусы и Мадонны, и было их безумно много; после смерти отца мама стала заменять ими его рисунки, нереализованные градостроительные решения, проекты, которые в процессе строительства дешевели, так что под конец их уже и узнать невозможно было. Я помню даже несколько процессов, которые отец возбудил по этому поводу. Святые образки немножко раздражали меня; мне не верилось, будто мама не видит, насколько они в большинстве своем уродливы. Она, которая прививала мне хороший вкус. Но когда я заикнулся было на эту тему, то услышал, что перед смертью человек обязан навести внутри себя порядок, и это меня жутко разозлило, потому что мама была еще вовсе не старая, а кроме того, я что-то не припоминал, что когда-либо ее можно было заподозрить во внутренней беспорядочности.
– Жаль, что ты перестал ходить в церковь, – неожиданно заметила она, словно угадывая мои мысли. – Но я не это хотела сказать. Знаешь… Ты знаешь, что отец хотел уйти от нас?
– Прости, не понял…
Она разгладила ладонью салфетку, поправила серебряную ложечку, уложив ее идеально параллельно кромке стола.
– В бюро, где мы работали, однажды появилась новая сотрудница. Действительно, тут уж я спорить не буду, очень эффектная. Этакий, я бы сказала, «фоб повапленный». А душа черная как ночь. Но внешне очень привлекательная. И она загнула на отца пароль. Женщина, она ведь, как клещ, способна мужчине причинить страшный вред, но предварительно производит анестезию. Такую местную анестезию. Было это в семьдесят пятом году. Помнишь, мы тогда поехали в отпуск вдвоем с тобой?
М-да, пожалуй, количество неожиданных и абсолютно излишних открытий в моей жизни увеличилось еще на одно. Если бы речь шла не об отце, я решил бы, что мама придумывает, чтобы убедить меня. Я совершенно инстинктивно ухватился за столешницу, как будто опасался куда-то выпасть. За какой-нибудь борт. Все чудней и чудней, как говорила Алиса в Стране чудес.
– Да, помню, я учился еще в начальной школе, – пробормотал я. Я был не уверен, на какую мелодию должен это произнести. Не уверен, на какую хочу это произнести. – Мне-то казалось, что у папы был какой-то срочный проект.
– Никакого проекта не было. Просто ему нужно было все обдумать. Я попросила его не действовать поспешно. Настроена я была решительно, но из отпуска писала ему такие письма, что сейчас мне за них стыдно, – чуть заметно улыбнулась мама. – Безумно чувственные. С клятвами и обещаниями. К счастью, недавно я их нашла и уничтожила. А потом отец встретил нас на вокзале с таким огромным букетом роз, и я уже знала: он остается с нами. Я его не то что простила. Я просто забыла. И мы никогда не упоминали про этот эпизод. Но тогда я сделала все, чтобы спасти его. Чтобы сохранить дом. За любовь, Войтусь, нужно бороться. А ты разве борешься?
«Нет, я больше не выдержу», – подумал я. В этом-то и была причина, почему я так редко, а если говорить честно, безобразно редко навещал маму. Я ничуть не сомневался, что она желает мне только добра, однако ее реакции, то, что и как она думала обо мне и моей жизни, представлялись мне такими лунными, как, впрочем, и всё вокруг нее – квартира, превращенная в амазонские джунгли, совершенно несовременная манера говорить, интонация, перенятая мною от нее, интонация, с которой я боролся в последних классах начальной школы, чтобы ребята (дети рабочих, как из марксистских учебников) не смеялись надо мной, и, наконец, покрой ее платьев. Иногда, правда, у меня вдруг мелькала страшная гипотеза, что она, может быть, права, ну, пусть даже всего немножко права, всего процентов на десять – и тогда окажется, что во многих случаях я делал дурацкий, более того кретинский, выбор. «Однако в этот брак втравила меня она», – со злостью подумал я, потому что мы с Беатой собирались пожить, как это называется, «без оформления наших отношений», у нас уже и квартира была, и тут именно она, а вовсе не будущая теща, сказала «нет». И я ей поддался. А сейчас я думал, что мы с Беатой действительно совершили катастрофическую ошибку, и дело было вовсе не в том, жить нам или не жить друг с другом до брака, а скорее в том, чтобы не жить друг с другом, пока между нами не возникнут неразрывные узы, и брак тут не имел никакого значения. Мы могли бы, думал я, и дальше не состоять в нем, но, если бы все развивалось медленнее, произошло бы позже, я сейчас, возможно, находился бы в другой ситуации. Но после педсовета и очередного разговора с Адамом, который в определенной мере психически эксплуатировал меня, во мне уже не срабатывали все те барьеры, какими я обычно отгораживался от ментальных маминых вторжений, и я опять стал подумывать, а может, она и впрямь дает хороший совет. Бороться за любовь? Вот только я даже адреса Беаты не знаю; она, правда, оставила мне номер телефона, но даже сама мысль, что на том конце линии может отозваться мужской голос, доводила меня до белого каления. Так что оставалось лишь ждать… А между тем я, скорее, старался свыкнуться с моей новой жизненной дорогой, принять катастрофу к сведению, найти в ней приятные стороны, собрать их вместе и смириться с ними. Я отодвинул пустую тарелку, и, поскольку прошло достаточно много времени, чтобы создать впечатление, будто я в полной мере обдумал мамин вопрос – что в какой-то степени было правдой, – я решил сменить тему. Одним из самых больших маминых достоинств было то, что она уважала мое молчание, мое право не отвечать на вопросы.
