Норман Мейлер - Призрак Проститутки
«Если проститутке удается провести мужика с помощью масла и пяти ловких пальцев вместо влагалища, можно не сомневаться: она об этом растреплется. И другие шлюхи станут про нее трепаться. Так что это обошло весь район от мыса Горн до Карибского моря. Узнала об этом и резидентура в Гаване. Новость — пальчики оближешь. Им пришлось сказать американскому послу, что его техасский приятель живет с оперированным гермафродитом, бомбой, которая может взорваться скандалом. После чего все вздохнули свободно, а техасец приготовился от нее избавиться. В результате Либертад написала пылкое письмо Пеонесу, который знавал ее как Родриго Дуразно. А теперь, увидев на фотографиях нагую блондинку, потерял голову. Жаль, что я обнаружил это слишком поздно. Либертад немало нервов мне портит. Любой мужчина, который родился наполовину женщиной и отдал свое орудие производства на съедение рыбам, едва ли сможет сказать КГБ: „Убирайтесь, вы не христиане“. — Он кивнул. — Таков мой улов».
Тогда я задал вопрос, который все время боялся задать: «А Ховард знает про Либертад?»
«Тебе надо научиться лучше понимать Ховарда и управление. Это старые дамы. Благородные старые дамы».
«Не уверен, что я тебя понимаю».
«Ты когда-нибудь находился в одной комнате с благородной старой дамой, когда кто-то издал трубный звук? Я, по правде сказать, никогда в таком положении не был, но говорят, благородная старая дама все слышит. Просто, сеньор, никто не портил воздуха».
«Послушай, Порринджер, Ховард же не дурак».
«Я вовсе и не намекал, что он тупица, просто он знает, когда надо рот открывать. До тех пор пока Пеонес является защитником, который всегда на три ярда впереди остальных, Ховард предпочтет делать вид, что ничего не знает. — Порринджер рыгнул. — Похоже, мы снова переходим к твоим проблемам, joven. Что касается ЛА/ВРОВИШНИ, должен сказать, что я обеспокоен, но не очень. Проанализируем все возможности. Я бы считал Шеви по-прежнему надежным. Как, по-твоему, может он быть двойным агентом?»
«Это не вытанцовывается, — сказал я. — Зачем КПУ портить собственные ряды и создавать двойного агента, который не ведет нас, а только подкармливает?»
«Он же привел тебя к Либертад».
«Это правда».
«Тем не менее я, пожалуй, согласен с тобой. Не вытанцовывается. Идти на такие тонкости, чтобы сажать двойного агента в Монтевидео? Игра не стоит свеч. По-моему, надо заниматься главным. — Он подумал и мрачно повторил: — Заниматься главным».
Киттредж, я заметил, что люди порой повторяют одни и те же выражения. Не является ли это как бы двойным и одновременно раздельным подтверждением согласия со стороны Альфы и Омеги, способом сказать: «Да, я весь за это».
«Да, — заключил Порринджер, — давай пока накроем это крышкой. Мы с тобой можем с этим жить. Мы не хотим расстраивать Ховарда. Ему тогда придется вызывать людей из отдела Западного полушария, чтобы они на месте разобрались. С другой стороны, если, и когда, ЛА/ВРОВИШНЯ лопнет, большая часть осколков посыплется на тебя. Ну ты, безусловно, получишь сполна и сейчас, если расскажешь, а если не расскажешь, ЛА/ВРОВИШНЯ может ведь и не взорваться. В любом случае Шеви должен держаться подальше от Либертад. Он и будет, если ты трижды доведешь до его сведения, что в противном случае он окажется в железных когтях Пеонеса».
На этом мы обменялись железными рукопожатиями и покинули кафе «Трувилль». Я бы сообщил вам о том, что произошло дальше, но пока все тихо. Ничего нового, Киттредж, я довел повествование до сегодняшнего дня.
Позвольте закончить одним странным высказыванием Порринджера. По пути в контору он сказал: «Решишь для меня одну загадку?»
«Конечно».
«Почему у моей жены не находится ни одного приличного слова о тебе?»
«Она однажды сказала мне, что ей не нравится мой акцент».
«О, это поправимо, но все равно я ничего не понимаю. В общем-то, ничего особенного ты собой не представляешь, но для меня ты оʼкей. Даже если ты и не можешь удержать в руках пустое яйцо».
Может ли благородное общество основываться на суждениях старших по званию?
С любовью, дорогая моя Киттредж,
Херрик.31
10 апреля 1958 года
Гарри, дорогой Гарри. При всем своеобразии того, что с вами происходило, это кажется нормальным по сравнению с моими делами. Я знаю, такая скрытность возмутительна, но я по-прежнему не могу ничего вам рассказать. Я связана клятвами абсолютного молчания насчет Проекта и не решаюсь тронуть эту паутину. Не думаю, чтобы меня останавливала возможная кара со стороны управления. Скорее это боязнь вызвать раздражение богов.
Ангел мой, у меня неловкое чувство, что, возможно, я никогда не смогу вам об этом рассказать. А в другие дни я думаю, что меня разорвет, если я с кем-то не поделюсь. Однако вы не должны прекращать переписку. Я обожаю ваши письма. Особенно люблю, когда вы описываете некоторые ситуации — у меня такое чувство, будто я сижу рядом. Я знаю, моя корреспонденция последнее время стала однобокой и, боюсь, станет еще хуже, потому что я не смогу пользоваться моим почтовым ящиком: я буду далеко от Вашингтона.
С любовью, дорогой человек,
Киттредж.P.S. Чем больше я об этом думаю, тем больше склонна считать, что вам следует писать мне по первым числам каждого месяца, только, пожалуйста, проявляйте щедрость: не жалейте страниц. Я договорилась с Полли, что она будет забирать ваши письма из почтового ящика в Джорджтауне во время моего отсутствия. Нет, кстати, нужды опасаться, что она проболтается, ибо я весьма искусно, по-моему, обеспечила полное ее неведение относительно вас и меня. Поскольку она не может не увидеть имени на обратном адресе, пожалуйста, не ставьте своей бесценной клички. Ставьте лучше: Фредерик Эйнсли Гардинер. Видите ли, я одурачила ее, придумав такого корреспондента. А то она заподозрила бы, что у нас с вами роман и сочла необходимым растрепаться об этом. Стремясь это предотвратить, я призналась ей, что Фредерик Эйнсли Гардинер — мой единокровный брат, сын моего отца, который восемнадцать лет назад переспал с его матерью. Дорогой юный Фредди живет теперь в Уругвае, и папа материально поддерживает свою морганатическую жену и никогда не виденного, но любимого незаконного сына, которому он разрешил носить фамилию Гардинер. Нехорошо так поступать с милым папочкой (хотя, как я подозреваю, он часто сочинял всякие скажи про себя), но по крайней мере такого рода истории Полли способна поверить. Вы однажды встречались с ней у нас на ужине — она была с мужем. Он, конечно, госдеповец — помните его? — очень высокий и серьезный, как сова, но из прекрасной семьи (вот только не был бы таким скучным!). Мы с Полли делили комнату в колледже, и для выпускницы Рэдклиффа она слишком уж помешана на сексе. У нее были романы с засекреченным оперением, но она никогда не раскроет рта, если фамилия любовника слишком громкая. (Это обычное явление? — спрашивает ваша наивная Киттредж, у которой с пояса свисает лишь полулысый скальп ее Монтегю!) Сейчас Полли крутит с Джеком Кеннеди, который, как пишут во всех газетах, серьезно нацелился стать президентом от демократов в 1960 году. Не могу этому поверить — кто угодно, только не Джек Кеннеди! Судя по тому, что я слыхала, этот красавчик, став сенатором, ни одного дня не проработал в сенате, но разве можно его винить — он так щедр к дамам! Полли, захлебываясь, рассказывает про свои — о-о-о, такие тайные! — rendez-vous[134] с Джеком. Она явно не умеет держать свои секреты в целости и сохранности, но, если она начнет болтать про Фредерика Эйнсли, это никого не заинтересует. Кому в вашингтонских болотах дело до того, что у моего отца были грешки?
Так или иначе, дорогой Фредди Э., я вас обожаю, и мы будем знать лучшие дни. Не забудьте раз в месяц присылать мне письмо. Начните 1 июня. Правда, не знаю даже, где буду 1 мая.
Опять с любовью
К.P.S. Повторяю: некоторое время я не буду писать. Верьте мне.
Я, наверно, пытался, как никогда прежде, очаровать ее своими письмами, но теперь она вообще не будет писать, а мне разрешено писать раз в месяц. Стремясь избежать погружения в бездну депрессии, я проводил вечерние часы в конторе, выполняя мириады дел. Работа превратилась для меня в развлечение. За отсутствием друзей она стала моим лучшим другом, и выдалась действительно интересная пара недель, в центре которых оказался наш давний знакомый из уругвайского министерства иностранных дел, предприимчивый Плутарко Робальо Гомес, которого полтора года назад вой сирен шефа полиции Капабланки спас в парке от ареста. Гомес по-прежнему занимал высокий пост в министерстве иностранных дел и наверняка по-прежнему таскал досье на уругвайцев в русское посольство. Хотя Хант прибыл к нам лишь после провала той операции, тем не менее не проходило недели, чтобы он не напомнил нам про Плутарко Робальо Гомеса, который по-прежнему гулял на свободе и по-прежнему выкладывал перышки для гнезд красных. Яд, каким дышал Хант при упоминании о коммунистах, исходил из недр его существа, словно речь шла о собственной теще. Я, сколько ни старался развить в себе боевой дух, смотрел на русских и на нас, как на два портфеля с конкурирующими акциями. Хант же своей мгновенной реакцией походил на эдакого длинноносого тренера по баскетболу, чья команда плохо играет. Зато когда затевалась хорошая операция, Ховард излучал то особое тепло, каким лучится улыбка человека с обычно кислым выражением лица.
