Норман Мейлер - Призрак Проститутки
Не думаю, чтобы он был в дымину пьян, — просто захмелел. Они оба были одинаково пьяны. Казалось, они вот-вот кинутся лобзать друг друга или вместе спрыгнут со скалы, но, так или иначе, проглотив по два двойных мартини, они потеряли интерес к Либертад и ко мне.
Должен сказать, я тоже был так пьян, что чуть с гордостью не заявил: «Ховард, это же наш агент номер один ЛА/ВРОВИШНЯ». Никогда больше не стану пить джин почти натощак.
«Империи, однако, должны устанавливать соотношение между богами и людьми. Ибо в природе тех и других править всюду, где можно».
«Согласен, — сказал Хант. — Это очевидно».
«Конечно, лишь в том случае, если существует один Бог. Он, безусловно, призовет человека к ответу за самоуверенность и гордыню».
«Не представляю себе, чтобы моя страна могла от этого пострадать. Не забывайте, мы живем в американском веке, потому что так суждено. Добропорядочные мелкие фермеры взвалили на себя это бремя, сэр. Мы ведем войну против коммунизма, войну христианства против материализма».
«Нет, сэр, — сказал Шеви, — материализм служит вам лишь оправданием. Вы можете потерять империю, но вы не знаете, кому вы ее проиграете. Вся ненависть не сразу заявляет о себе».
«Не намекаете ли вы, сэр, — сказал Хант, — что нас ненавидят там, где мы и не ожидаем?»
«Да, вас ненавидят в неожиданных для вас местах».
«Что ж, так англичане расплатились за власть. А теперь расплачиваемся мы. Я вот что вам скажу, доктор Сааведра, — заявил Хант с достоинством, появляющимся от больших возлияний, — нам не нужна дружба, которую можно легко купить».
«Значит, вы приветствуете ненависть как доказательство вашей силы?»
«Мы все еще держимся греков?» — спросил Хант.
Либертад зевнула.
«Скучно?» — спросил Хант.
«Нет, — сказала Либертад. — Я предлагаю пойти ко мне и выпить bеаисоир[130] тостов друг за друга».
«По правде сказать, — заметил Шеви, — я не уверен, что мне хотелось бы жить в вашей империи. Иногда она представляется мне сообществом пчел, лепящихся к лидеру в приливе восторга и патриотизма».
«Это по-прежнему вы или уже греки?» — спросил Хант.
«Трудно сказать, где кончается Фукидид и начинаюсь я. В конце концов, я всего лишь доктор Сааведра», — сказал Шеви, наливая себе мартини из стоявшего возле Ханта кувшина.
«Доктор, ваши последние замечания касательно моей страны — сущая ерунда».
«С вашего позволения, я, Сааведра Моралес, грек, лояльно относящийся к вам, римлянам, эпигон новой империи, аколит Батисты и Нардоне. В плане политических взглядов я на вашей стороне. Это потому, что у меня всего одна жизнь, и я по размышлении пришел к выводу, что вы и все ваше мне выгодны. Но когда мы с вами погрузились во тьму истории, я понял, что ваша сторона, которая теперь является моей, не выиграет. Она проиграет. Можете сказать почему?»
«Представить себе не могу. Скажите вы. Я не знаю даже, с кем мы сражаемся».
«Значит, не знаете. Вы сами и ваши люди никогда нас не поймут. Мы глубже смотрим, чем вы. Мы знаем, когда отлив сменяется приливом. Когда этот уникальный революционер Фидель Кастро высадился на Кубе в пятьдесят шестом году, большинство его людей погибли — остались в живых только двенадцать человек. Он попал в засаду, устроенную солдатами Батисты. Преследуемые днем и ночью, Кастро и его люди прятались у бедных крестьян. На пятую ночь Фидель сказал: „Дни диктатуры сочтены“. Он знал. По лицам крестьян, которые дали ему приют, он видел, что Куба готова к глубинным переменам. Вы, сэр, никогда не поймете, какие мы».
«Но вы же говорите, что вы на моей стороне, — сказал Хант. — Если так, то кто же тогда „мы“?»
«Вы можете издеваться над моим употреблением местоимений, но живу-то я среди таких людей. „Мы“ — это люди со смуглой кожей. Да, господин начальник, это так. Латиняне, мусульмане, африканцы, восточные народы. Все это мы. И нас вы никогда не поймете. Вы не сознаете, что мы жить не можем без чувства чести. Мы хотим подняться над чувством стыда. Видите ли, сэр, порой люди вроде меня чувствуют, что упали слишком уж низко — им никогда не вернуть свою честь. Если я заставляю себя совершить какой-то храбрый поступок или сделать добро, я обнаруживаю потом, что за этот достойный акт получил лишь временную передышку от неотступно преследующего меня стыда. Мое чувство чести навеки утрачено».
Хант кивнул с рассудительным видом. Нужен кто-то посильнее доктора Сааведры, чтобы сбить его с толку.
«Не наша американская цивилизация виновата в том, что вы несчастны, а ваши собственные пороки, друг мой. Как в верхах, так и в низах. — Он протянул Шеви бокал с мартини, а остатки вылил из кувшина себе в бокал. — Давайте обратимся к фактам. Вы сидите тут, пьете мое вино и произносите зажигательные речи в защиту смуглокожих. Откуда вы знаете, что это так, дружище? Темная кожа, возможно, указывает на наличие чего-то темного и разрушительного в душе. Божественная интуиция, возможно, пытается нам это подсказать. Слышали про сыновей Хама?»
«Дассэр, дело всегда кончается расовым превосходством», — сказал Шеви.
«Нет, сэр, — сказал Хант. — Дело в характере. Мне хотелось бы рассказать вам одну историю».
Шеви небрежно повел рукой. Джин наконец оказал и на него свое действие.
«Вы говорите, я слушаю», — сказал он.
«Еще не выдохлись, дружище?» — спросил Хант.
«Выкладывайте», — сказал Шеви.
«Это касается моего отца, — сказал Хант, — так что давайте снизим напряжение».
«Прошу извинения, сеньор».
«Извинение принято. Благодарю вас. Могу смело сказать, что мой отец был человеком почтенным, — сказал Хант. — Адвокатом. А в конце жизни судьей. Хорошим отцом. Он научил сына удить рыбу и боксировать, ездить на лошади и стрелять. Однажды — мне было тогда десять лет — мы ехали по проселочной дороге во Флориде, в Эверглейдс».
«Знаю, — сказала Либертад. — Это недалеко от Майами».
«И увидели большую гремучую змею, которая грелась на солнце, лежа на краю канавы. Отец остановил машину и велел мне достать из багажника новое ружье, которое было куплено накануне, ко дню моего рождения. Я обнаружил, однако, что оно слишком для меня тяжелое, я не смогу, держа его на весу, прицелиться и выстрелить. Но прежде чем я успел поддаться панике, отец взял у меня ружье, нацелился на голову змеи и велел мне нажать на спуск. Кожа этой змеи все еще висит у меня на стене. — Он кивнул. — И я все еще помню, какое доверие и любовь испытывал к отцу тот десятилетний мальчик».
Киттредж, хотя к тому времени я тоже был изрядно пьян, но все же вспомнил, как Хант рассказывал ту же историю, только в более пространном варианте пару вечеров тому назад на estancia, когда Нардоне попросил его сказать несколько слов собравшимся. Теперь слушателями были Либертад и доктор Сааведра. Я подумал, что со стороны Ханта глуповато так скоро повторяться при мне, но он подмигнул. Глаза его загорелись от джина — он весь светился, черт побери.
«Да, — сказал Хант, — мой отец был человек храбрый. Его партнер по адвокатской практике во Флориде в один прекрасный день сбежал в Гавану с несколькими тысячами долларов. Отец переложил свой „браунинг“-автомат из ящика стола в карман пиджака, купил билет на самолет „Пан-Америкэн“, в тот же вечер вылетавший в Гавану, обошел бары и обнаружил своего партнера в известном заведении „Неряха Джо“. Он подошел к этому типу, протянул руку, и тот выложил ему на ладонь все, что не успел истратить на женщин, выпивку и карты. Жалостливый человек мой отец. Он не стал подавать в суд на бывшего компаньона. Потом, случалось, даже выпивал с ним».
«Феноменально», — изрекла Либертад.
«Ну хорошо, — сказал Хант. — Сейчас в Карраско, в двух кварталах от меня, живет полковник Хакобо Арбенс, недавно вернувшийся из страны за „железным занавесом“ — Чехословакии. Я упоминаю об этом человеке, потому что четыре года назад помог сбросить его и его прокоммунистическое правительство в Гватемале».
«Que golpe, maestro!»[131] — прошелестела Либертад.
«А теперь мы с полковником Арбенсом раскланиваемся друг с другом в гольф-клубе. Мы живем в странные и вроде бы либеральные времена, но я никогда не соглашусь считать этого господина с коммунистическими симпатиями моим настоящим соседом. Я всегда думаю о его отце. Видите ли, отец полковника Арбенса покончил жизнь самоубийством. Он набрал воды в рот, поднес к губам пистолет и нажал на спуск. При подобном способе самоуничтожения последствия такого акта бывают самые невероятные». (Я перевел это, Киттредж, с испанского, на котором говорил Хант: el desarreglo prodigioso despues del hecho. Какое доказательство лингвистических способностей!) Должен сказать, Ховард не удержался и осклабился, а Либертад прочистила горло.
