Иван Неручев - Особо сложные дела
Вышла Викторина. Выражение лица ее было и довольное и недоверчивое. Она взглянула на лейтенанта и села в машину.
Арнольд смахнул с капота пыль, сел за руль и включил газ.
Лейтенант быстро зашел во второй двор, вскочил на мотоцикл, заехал в отделение и, усадив в коляску милиционера, помчался по северному асфальтированному шоссе. Гранатов знал, что это излюбленное место Арнольда, который шутя называл эту дорогу — «САШ», что означало северное асфальтированное шоссе.
3
Первые минут двадцать Арнольд и Викторина молчали. Они уже выехали за город. Машина заметно набирала скорость, которая была близка к ста километрам. У Викторины сжималось сердце, но самолюбие молодой женщины не позволяло попросить мужа быть осторожней.
— Куда мы едем? — спросила она.
— В небытие, — сухо бросил Арнольд.
— В таком случае спешить не следует, — улыбнулась Викторина, — туда мы всегда успеем.
— Нет, Вика, нам надо поспешить… Впрочем, ты права, хотя бы потому, что нам надо очень обстоятельно и откровенно кое о чем поговорить…
Арнольд смолк, резко сократив скорость.
— Скажи, Вика, ты по любви вышла за меня замуж?
— Я собой никогда не торговала, и ты об этом великолепно знаешь.
— А сейчас ты любишь меня?
— По совести говоря, не знаю. Ты так много за последнее время причинил мне неприятностей.
— Спасибо за правдивость… Теперь мне понятно, почему ты донесла на меня — мстила…
— Я на тебя не доносила.
— Сообщение о моем плене и попытке передать другу записку — что это?
Викторину оглушили эти последние слова мужа: ему известно содержание разговора!.. А возможно, он провоцирует, выпытывает признание?
— Я попрошу тебя встать на мое место, — продолжал Арнольд — что бы ты сделала с человеком, который предал тебя и поставил в положение смертельной опасности?..
— Можно подумать, что тебя в плену завербовали и что ты пытался передать записку в шпионских целях…
— А почему бы тебе не подумать об этом?
— Перестань дурака валять… Если ты хочешь говорить со мной серьезно…
— Я говорю серьезно: допусти, что я шпион, а ты — жена шпиона. И вот ты вольно или невольно выдала своего мужа… Что я должен делать?
— На твоем месте я пошла бы с повинной, честно рассказала бы обо всем, спасла бы свою жизнь, а потом честным трудом очистила бы ее от всякой скверны.
— Казенные мысли… впрочем, они под стать твоей казенной душе — недаром же тебя потянуло к милицейской особе…
— Если ты не перестанешь меня оскорблять, я выйду из машины…
— Руль, голубушка, в моих руках, а руки мои, как тебе известно, стальные… Не отвлекай меня, у нас очень мало времени. Слушай дальше! Твоим советом я не могу воспользоваться: пути отрезаны… Те, кто сейчас повелевает мной, всё равно истребят меня…
— Ты с ума сошел! О чем ты говоришь?!
— Я говорю о том, что я шпион. Я не шучу. Поняла? Прошу ответить еще на несколько вопросов, если, конечно, можешь…
— Пожалуй, теперь могу. — В тоне Викторины почувствовалась жесткая решимость, женщина упрямо тряхнула коротко подстриженными русыми волосами. — Можешь спрашивать о чем угодно…
— Прежде всего я хочу знать, что тебя заставило домашние дрязги передать в лапы своего обожателя — представителя весьма небезобидного органа — Гранатова?
— Глупую ревность твою оставляю в стороне. Я считала этот путь наиболее удобным и лично для себя безопасным.
— А почему бы тебе не поискать сочувствия и помощи у твоих обожателей по месту работы?
— Мне было стыдно сказать товарищам по службе о своем несчастье…
— Пошла бы в юридическую консультацию…
— Пошла бы, но в консультации дают только консультации, а мне нужна была защита.
— Так, Викторина Кузьминична; теперь послушай меня. Сначала о любви к тебе. Я любил тебя, но любил особой любовью, попытался сочетать наслаждение с выгодой. Не получилось, и в том — клянусь! — нет моей вины. Я хотел тебя сделать своей помощницей, вместе нам было бы легче работать. Ты оказалась скверной закваски человеком, за что нам сейчас придется расплачиваться: мы должны умереть, и умереть добровольно, пока нас не прикончат другие… Это будет лучше и даже поэтичней, тем более, что я придумал соответствующий трюк… Попытка передать через тебя записку другу за границу была только проверкой тебя, не больше. Ты также должна знать, что первый общий сигнал о твоей встрече с участковым подала паспортистка, а до содержания разговора наши люди добрались другим путем, о котором я не буду рассказывать. Теперь ты понимаешь безнадежность нашего с тобой положения, понимаешь, что мы обречены?
Викторина молчала.
— Жалеешь… раскаиваешься?
Викторина отрицательно покачала головой и твердо сказала:
— Если ты не лжешь и не играешь со мной и задумал убийство…
— Не убийство, а расплату… Мы привыкли платить полностью…
— Ну так плати! — крикнула Викторина… — Что ты намерен делать, делай скорей…
— Да ты не лишена отваги… Приготовься!..
* * *Из-за сосновой рощи вынырнул мотоцикл Гранатова. Гранатов увидел у груды камней разбитый «Москвич»… Человек в желтой кожаной куртке с камнем в руке стоял над другим, распростертым на земле. Увидев мотоцикл, он бросил камень и выпрямился…
Подъехав, Гранатов узнал Арнольда.
Мотоцикл остановился.
— Напоролся на груду камней, — тяжело дыша, сказал Арнольд, — кажется, убил жену… Лучше бы себя угробил…
— Чем могу помочь? — сочувственно спросил Гранатов и позвал милиционера с автоматом.
Арнольд украдкой следил за каждым движением Гранатова. Откуда тот свалился на его голову? Может быть, ездил на какую-нибудь операцию?..
— Вас сам бог послал, — грустно сказал Арнольд. — Как вы думаете, жива Вика?
— Вы же врач, что вы спрашиваете меня?!
Арнольд расслабленно опустился на колено и приложил ухо к груди Викторины. В это время Гранатов и милиционер схватили преступника и стали вязать ему руки.
* * *Викторина осталась жить, хотя сотрясение мозга и перелом руки долго давали себя знать. Через месяц и семь дней она впервые допрашивалась по делу. Она помогла следствию ответить на многие вопросы. После ее допроса, содержание которого еще не было известно Арнольду Безелевичу, изощренный предатель сделал новый маневр. В своих показаниях он писал:
«Тяжкие и бесперспективные блокадные дни вынудили меня пойти в армию. Но армия тоже не устраивала меня: смерть от пули не лучше смерти от голода или заразной болезни. Тогда я, воспользовавшись трудностями, в которых очутилась моя дивизия (она попала в окружение), перешел к противнику… Там я назвался Федором Карповичем Карповым, санитаром, и меня загнали в какое-то отвратительное логово, именуемое лагерем. Освоившись с обстановкой и не в силах больше терпеть лишений, я признался, что имею высшее медицинское образование, но не признался, что скрываюсь под чужим именем. Однако меня скоро разоблачили и предъявили ультиматум: я должен работать на них или меня немедленно умертвят. Я, конечно, выбрал первое, хотя практически на немцев не работал, не успел. Перед скончанием войны меня кому-то переуступили. Кому, я точно не знал. Меня перегоняли из страны в страну, пока из французского сектора Берлина не передали в советскую зону. После тщательного фильтража я вернулся к родным. Меня долго не прописывали, но отец всё устроил через одного своего пациента.
Месяц спустя меня стали одолевать всякого рода заданиями. Первоначально мне удалось кое-что заполучить от Василия Васильевича Чайникова, но это была капля в море по сравнению с тем, что требовали от меня. У меня испортилось настроение, мною всё сильнее и сильнее овладевал страх. Хотелось жить, а смерть каждый день, каждый час, каждую минуту стучалась в сердце, страх высушивал душу. Решил найти постоянную и надежную сообщницу. С этой целью женился на Викторине. Но, как известно, провалился. Буду чистосердечным: я не полноценный человек — таким сделала меня жизнь, но у меня не совсем была убита совесть, она еще теплилась в душе моей. Я хочу, чтобы вы поверили в мое пассивное предательство, от которого я давным-давно хотел избавиться. К моему глубокому огорчению, это оказалось не так просто: меня преследовали, травили, как бешеного пса, мне грозили страшной карой, если я не буду выполнять всех их требований. Только под этим нажимом я кое-что сделал для них во вред своей Родине (об этом я уже дал вам развернутые показания). Чтобы избавиться от своих господ-поработителей, я решил спрятаться в тюрьме или каком-либо исправительно-трудовом лагере, там навеки порвать с родными, друзьями, после освобождения забиться куда-нибудь к чорту на кулички. С этой целью я стал лихачествовать, полагая, что совершу аварию и меня осудят. Но мне это не удавалось. Жена вынудила пойти на большее, потерять голову. У меня возникла мысль отделаться от нее… Нет, не тогда, когда она отказалась передать письмо, а когда связалась с милицией. Долго мы бились, чтобы узнать содержание беседы ее с Гранатовым, так ничего и не добились. Всё же здравый смысл говорил за то, что она предала меня и этим могла навести на след. Сказать, что я непоколебимо был убежден в этом, — нельзя. Прогулка на машине — это была последняя попытка повлиять на жену… Я ждал, что она начнет уверять меня в своей невиновности и убедит. Больше того, я надеялся, что она сдастся, примет мое предложение сотрудничать… Она, видимо, вам говорила, что я не сделал ей этого предложения: ни к чему было, настолько она вела себя вызывающе. Тогда-то и возникла у меня идея: «Сделаю-ка я небольшую аварию, срежу Викторину грудой камней. Если не будет полной удачи — добью камнем»… Не скрою, эту мысль несколько раньше подсказывал мой шеф. Я считал, что у меня не было выхода… Ни один технический эксперт не станет оспаривать, что я сам подвергался отчаянному риску, хотя я точно рассчитал всё, и расчет оказался верным… Впрочем, лучше бы я просчитался: при создавшемся положении вряд ли мои надежды на снисхождение оправдаются».
