Андрей Гуляшки - Похищение Данаи
Далее. На предстоящих выборах будут голосовать не за группировку, а за человека; граждане Рима должны решить, кто станет мэром города, то есть, выбрать одно лицо. Надо полагать, что цель операции в Боргезе — дискредитировать человека, которого правые экстремисты больше всего ненавидят и больше всего боятся. Кто может быть таким человеком в канун выборов?
Таким человеком в канун выборов может быть только одно лицо: кандидат коммунистической партии.
Даже без весьма прозрачных пророчеств экстремистской газеты о том, что нити следствия обовьются вокруг некой личности, принадлежащей к красной элите, Аввакуму нетрудно было придти к выводу, что X = Пьетро Фальконе.
Это было не бог весть какое открытие; любой политически грамотный человек сделал бы тот же вывод; Аввакум очень хорошо знал, что его логическое “уравнение” — всего лишь общая установка, которая указывает, в каком направлении искать инициаторов преступления. Кто его организаторы, каково участие Ливио Перетти в этой афёре, где в настоящий момент находится “Даная” и (самое главное) каким образом исчезновение картины будет использовано для очернения Пьетро Фальконе — все это были величины неизвестные. X, Y, и Z; их значения следовало найти, чтобы спасти честь Пьетро Фальконе и помешать экстремистам добиться своего.
Он даже не задумался над тем, благоразумно ли ему браться за этот гуж. Человек был в опасности; дело, святое для Аввакума, оказалось под угрозой; сложная игра предлагала ему напряжение нервов и ума; этого было достаточно, чтобы он всем своим существом почувствовал, что не может стоять в стороне. Мотивов с избытком хватало, чтобы он не рассуждая бросился на поиски серны, которая изображена на его любимом греческом кубке, что хранится дома, в Софии; серна — это символ истины, которая вечно бежит от человека, и за которой человек вечно гонится.
Хорошо, но он находился в чужой стране и не имел под руками ни техники, ни сотрудников. Он приехал сюда в качестве археолога, чтобы собирать материалы для книги, и это была единственная сторона его жизни, которую он имел право открыть миру. Короче говоря, руки у него были связаны. А можно ли бороться со связанными руками?
Не располагал он и временем. Нужно было обнаружить организаторов похищения, найти вора (или воров), найти картину, предотвратить заговор против Пьетро Фальконе, и все — за полтора дня. Полтора рабочих дня оставалось ему до выборов!
Самое логичное было, конечно, держаться подальше от всей этой истории, но бывает, что и самые логичные люди поступают вопреки всякой логике. Именно эта удивительная особенность — поступать наперекор логике — отличает человека от машины. От человека, в отличие от машины, всегда можно ожидать чего-нибудь внезапного, рискованного, необычного — и это, по-моему, его самая человечная черта.
Итак, Аввакум решил вступить в игру.
Что же касается догадки, которая испугала его и смутила, которая мелькнула у него в уме, когда на улице хлопнула дверца полицейского “джипа”, — я не стану подробно останавливаться на ней. Пусть читатель сам поломает голову над тем, что это было. Однако должен заверить его, что какие бы чувства ни воскрешала Луиза в душе Аввакума, он никогда, ни при каких обстоятельствах не позволял себе думать о ней так, как может мужчина думать о женщине. В отличие от многих людей, он умел запереть чувства за семью замками, за семью печатями. В этой области он был владельцем множества подземелий и камер, а ключей у него было больше, чем у иного тюремщика. Он позванивал ими, но ни одного пленника ни разу не выпустил на божий свет.
Виттория вернулась домой, яркая и знойная, как июльский полдень, и Аввакум сказал себе, что чувство к Луизе шевельнулось в его душе только потому, что дочь ужасно походила на мать и, наверное, воплощала её весну. Это объяснение ему понравилось, и он сказал себе, что в мире чувств нет ничего таинственного и недоступного исследованию. Осторожно выбирая слова, он рассказал синьоре Ченчи о происшествии в Боргезе и сообщил, что Луизу увезла полиция.
Виттория, как истинная дочь итальянского народа, приняла известие об аресте Луизы с достоинством и даже с известной гордостью. Но душа её была изранена прежними несчастьями, и она не смогла сдержать слезы. Аввакум напомнил ей, что Луиза не одна в музее, с ней дядя, и он, конечно, не оставит девушку без защиты, а само задержание в конце концов не может не оказаться простым недоразумением. Виттория вытерла слезы, и в глазах её загорелись злые огоньки.
— Прошу тебя, не говори мне о Чезаре! — воскликнула она. — И вообще не упоминай его имени!
— Я не должен упоминать имя твоего брата? Почему? — удивился Аввакум.
— Он мне никакой не брат!
— Не понимаю.
— Понять нетрудно, — вздохнула Виттория. — Чезаре — сын моей мачехи, второй жены отца, — объяснила она с ноткой брезгливости в голосе. — Он мне чужой, настолько чужой, что если бы я узнала о его смерти, то даже не вздохнула бы по нём. Он отвратительный человек! Он не только единомышленник негодяев, убивших моего мужа; он их главарь! Изверг! Через три месяца после того, как я похоронила мужа, он пожелал занять его место в кровати! “Дядя Луизы!” — и она снова залилась слезами.
Разговор получился грустным, но Аввакум был им доволен.
В тот же вечер Виттория и Аввакум пригласили Роберто Тоцци и его супругу поужинать в ресторане “Лавероне” на пьяцца Навона. Здесь следует отметить, что между семьями Тоцци и Ченчи существовала старинная дружба, которую смерть Энрико Ченчи не только не прервала, но как будто даже укрепила. Инесса Тоцци была легкомысленна, а Виттория слыла интеллектуалкой, но они ладили; главной причиной этому была, наверное, разница характеров и темпераментов, каждая находила у приятельницы то, чего нехватало ей самой.
Аввакум, будучи добрым другом дам Ченчи, скоро оказался в интимном кружке этой дружбы. Он часами беседовал с Роберто Тоцци об искусстве Ренессанса, — области, в которой Тоцци был “королём”, а сам он — скромным любителем. О чём говорить с Инессой Аввакум не знал и потому приглашал её танцевать.
Роберто Тоцци был настолько изнурён событиями напряжённого дня, что Аввакуму пришлось взять машину и лично съездить за синьорой Инессой. Когда они приехали в “Лавароне”, оказалось, что профессор и Виттория отлучились, чтобы отнести Луизе шоколада и спальные принадлежности; передать их девушке мог только Роберто Тоцци, ибо он один имел право входа в Боргезе в любое время дня и ночи.
Поджидая их, Аввакум и Инесса пили джин, а потом перешли на крытую террасу, где играл оркестр. Они танцевали долго. Когда Виттория вернулась и увидела разгоревшиеся щеки Инессы, к ней снова вернулось мрачное настроение, и чтобы встряхнуться, она заказала себе большой бокал виски со льдом.
После еды Аввакум попросил Роберто Тоцци подробно рассказать о том, как прошёл первый день допросов — чем интересовался Феликс Чигола и что отвечали ему подследственные. При этом Аввакум пояснил:
— Профессор, у меня есть друг, знаменитый следователь по уголовным делам. Из десяти запутанных случаев он безошибочно разгадывает девять. Из десяти убийц от него уходит только один, а девятерых он ловит за шиворот. Большой специалист! От него я узнал кое-какие приёмы следовательской работы.
— Зачем они вам? — скептически усмехнулся Тоцци.
— Если вы, профессор, будете вовремя уведомлять меня обо всех подробностях следствия, как сегодня вечером, я попытаюсь разыскать похищенную “Данаю”, и вы получите ваши рождественские наградные!
— Боже милосердный! — воздел руки к небу Тоцци. — Кто вам сказал о наградных?
— Это неважно, — усмехнулся Аввакум; о наградных ему сообщила Инесса.
Директор музея вздохнул.
— Похищение “Данаи” — потеря для нации, — сказал он, — что такое по сравнению с этим мои личные неприятности!
(После заверений генерального директора в том, что профессора Тоцци никто не собирается увольнять, он снова обрёл склонность к возвышенным фразам).
— Если я найду “Данаю”, вам с синьорой Тоцци будет гораздо веселее в рождественские праздники! — упорно гнул свою прозаическую линию Аввакум.
— Друг мой, как вы отыщете “Данаю”, если у вас нет ни помощников, ни сотрудников?
— Но ведь у Чиголы они есть! Вы будете рассказывать мне, что делают специалисты, а я буду использовать результаты их труда!
— А прилично ли это?
— Почему нет? Ведь и газеты будут сообщать широкой публике о тех же результатах, только с опозданием!
Роберто Тоцци помолчал.
— Извините меня, — сказал он, — но это похоже на какую-то детскую игру!
— Ну и что же, — пожал плечами Аввакум и с весёлой улыбкой напомнил, — ведь и в Евангелии сказано: “Будьте как дети и внидете в царствие небесное”!
— Да, но мне не до шуток! — вздохнул директор.
Принесли кофе и коньяк; за этим должен был последовать счёт, и Роберто Тоцци потускнел: не следует позволять иностранцу платить за ужин! Он отважно кивнул официанту, как кивнул бы, вероятно, самому ангелу смерти, но тот отрицательно мотнул головой и указал глазами на Аввакума. Роберто Тоцци совершенно правильно понял этот взгляд, и ему показалось, что с плеч его свалилось тяжкое бремя; но не следовало забывать о достоинстве, и он не очень уверенно сказал:
