Дэвид Игнатиус - Банк страха
— Йа, хабиби, откуда мне знать? Там все очень нервничают. Ничего не хотят говорить.
— Вот почему они так богаты.
Баракат вежливо посмеялся — всего один раз: ха! Речь его была странной смесью сладких арабских любезностей и лаконичных выражений европейского банкира. Такое сочетание производило приятное впечатление — словно капля меда на теплой лепешке.
— Как ваш отец? — спросил Баракат, продолжая обмен любезностями. Торопить беседу с ним было бы ошибкой.
— Нормально. Как всегда. По-моему, он скучает без работы.
— Может быть. Но списывать его рано. Ваш отец знает больше, чем говорит вслух.
— Да. — Разговор об отце лишил Хофмана остатков терпения. — Послушайте, — перешел он к делу, — я прошу прощения за беспокойство, но нельзя ли вас на минуту отвлечь?
— Конечно, мой дорогой. К вашим услугам. Чем могу быть полезен?
— Да так, пустяки. Я хотел сообщить вам одну вещь.
— Что именно?
— До меня дошел слух насчет нефтеочистительного завода в Галвстоуне. Похоже, у этого пакистанца дело не выгорит.
— Правда?
— Правда. У меня такое ощущение, что он уйдет к саудовцам. У них хорошо идут дела, и цену они дают приличную.
— Да, дела у саудовцев идут очень хорошо. У них работает мой шурин. Он просил меня купить ему несколько акций.
— В самом деле? — Хофман сделал вид, что удивлен. — Думаю, самое время их покупать.
— Да, пожалуй, — согласился Баракат. Они помолчали, зафиксировав состоявшуюся сделку.
— Есть еще кое-что, — сказал Хофман.
— Правда? — Теперь настала очередь Бараката изобразить удивление.
— Скажите, пожалуйста, хорошо ли вы знаете Назира Хаммуда?
— Довольно хорошо, если иметь в виду то, что можно узнать. Остального не знает никто. Это человек со множеством секретов.
— Не можете ли вы мне о нем рассказать?
— Пожалуй, кое-что. Но не по телефону.
— Можно к вам зайти?
— Да, конечно. Но я немного занят. Когда бы вы хотели зайти?
— Сейчас. Минут через двадцать.
— Ф-ф-ф. Прямо сейчас? — Баракат явно рассчитывал на иное, но в данный момент он оказался у Хофмана в долгу. — Ну, давайте через полчаса, — смирился он.
Штаб-квартира банка Бараката, который он назвал «Банк-Арабия», находилась на Парк-Лейн, недалеко от офиса Хофмана. Это было внешне скромное здание, гораздо менее внушительное, чем новые банки саудовцев, катарцев и кувейтцев, разместившиеся в самых дорогих домах Лондона. Арабские деньги подчинялись общему закону: новые деньги желали громко заявить о своем появлении, старые предпочитали демонстрировать устойчивость и надежность. Грязные же деньги предпочитали скрываться. «Койот инвестмент», безусловно, принадлежала к последним; «Банк-Арабия» находился где-то посередине.
Баракат был дородным мужчиной с круглой головой величиной с шар в кегельбане. Он любил носить самые современные итальянские костюмы таких размеров, что его фигура была словно окутана парашютным шелком. Когда вошел Хофман, он посмотрел на часы, давая понять, что не склонен к длинной беседе, несмотря на долг перед ним.
— Итак, что же вы знаете о Назире Хаммуде? — спросил Хофман сразу же, едва закрыв дверь. Раз у него мало времени, нечего тратить его на любезности.
— Ваш отец знает, что вы пришли ко мне с этим вопросом?
— Да, — соврал Сэм. При чем здесь его отец?
Баракат округлил брови и одновременно кивнул, как бы говоря, что верит Сэму, но должен будет проверить.
— Ну хорошо, — сказал он. — Что же вы хотите знать?
— Все, что вы сможете рассказать.
— Ладно, — сказал Баракат. — Первое, что я знаю, это то, что он в отъезде.
— Правда? Куда же он поехал?
— Говорят, в Багдад.
Хофман улыбнулся. Баракат знал все.
— И что это означает?
— Это означает, что ему нужно с кем-то побеседовать. Или, может быть, кто-то должен побеседовать с ним. А может, это означает, что у него заболела мать и он поехал ее навестить. Мой дорогой Сэм, откуда мне знать, что это означает? Мы имеем дело с Ираком, а это страна, где никто ничего не знает.
— Конечно. Никто и ничего. Но вы-то как предполагаете?
— Думаю, в Ираке творится что-то странное. Я слышу это ото всех, кто что-либо знает. В Багдаде что-то происходит. Больше я ничего сказать не могу. Почему бы вам не спросить об этом у своего отца?
— Я пробовал. Давайте оставим в покое и моего папу, и то, что происходит в Багдаде, и поговорим о чем-нибудь попроще. Расскажите мне о «Койот инвестмент».
— Почему бы и нет, — ответил палестинец. — Самое основное я вам могу сказать. Из уважения к вам и вашему отцу.
Хофман кивнул и приложил руку к сердцу. Господи, подумал он, это будет мне дорого стоить.
— «Койот инвестмент» — это холдинговая компания, базирующаяся здесь, в Лондоне, — начал Баракат. — Она владеет множеством компаний во всем мире — сталь, алюминий, компьютеры, химия. Я даже могу дать вам перечень дочерних фирм, но это не самое важное.
— О’кей. Что же самое важное?
— Самое важное — это не то, чем владеет «Койот инвестмент», а то, кто владеет самой «Койот инвестмент».
— Это же ясно. Назир Хаммуд.
— Не так ясно, мой дорогой Сэм.
— Кто же тогда?
Баракат поднял указательный палец и прижал его к носу.
— Вот в чем вопрос, не так ли? Кто же ею владеет?
— Выручайте. Мне это нужно знать.
— Возможно. Но вы должны объяснить мне, почему вас это так интересует.
— Я помогаю одному человеку. Человеку, который очень боится Хаммуда и нуждается в информации о нем.
— Почему он его боится? Хаммуд хочет захватить его компанию?
— Ничего похожего. Он вообще никто. Между нами, он повар-филиппинец, который подозревает, что Хаммуд убил его жену. Я обещал ему помочь.
— Ах, Робин Гуд! — сказал Баракат, снова подняв палец и приложив его к носу. — О’кей. Нет проблем, хабиби. Вы, американцы, вечно придумаете что-нибудь эдакое. Помогать маленьким людям; бороться за проигранное дело. Именно это делает вас такими симпатичными. Прошу прощения за свой вопрос.
— Вы собирались сказать мне, кто хозяин «Койот».
— Нет, не собирался. Но теперь, когда я вижу, что это скорее благотворительность, чем бизнес, я расскажу вам кое-что из того, что слышал сам. Это только слухи, понимаете?
— Понимаю. Валяйте.
— «Койот» — очень конфиденциальная собственность и потому очень неясная. Но многие считают, что сам Хаммуд имеет довольно малую долю. Может, процентов десять.
— Кто же владеет остальным?
— Вот именно. Вот бы нам об этом узнать!
— Продолжайте, Асад. Кто же?
— Хотите знать, что думаю я?
— Да, ради Бога!
— Багдадский Правитель.
— Как так?!
— Вполне возможно, дорогой мой. Мне говорили, что значительная часть акций «Койот» в действительности принадлежит оффшорным компаниям, которыми владеют преимущественно члены семьи Правителя. Вы этого никогда не докажете; но считают, что это яичко — из гнездышка Правителя.
— И сколько же оно стоит?
— Минимум пять миллиардов долларов. Может быть, вдвое больше. Может, в пять раз. Кто знает? Сколько бы их ни было, они вложены в самые замечательные фонды Европы и Америки. И накручивают наличность в достаточных размерах, чтобы поддерживать старика в Багдаде на плаву сколь угодно долго, как бы ни старался весь остальной мир заставить его побыстрей уйти на покой.
— Прибыль уходит к Правителю?
— В основном да. Если мои сведения верны, то прибыль делится раз в квартал: Хаммуд удерживает свои десять процентов или сколько там, а остальное распределяется между подставными компаниями Правителя.
— А где они могут находиться?
— Не знаю. Может, в Лихтенштейне. Может, в Люксембурге. Может, в Панаме. Может, в Женеве. Швейцарцы хранят секреты не хуже панамцев, зато с ними приятней иметь дело. И потом, в Женеве говорят по-французски, а не на этом нелепом испанском.
Хофман пытался осознать то, что ему сказал Баракат.
— Значит, «Койот» — это более или менее собственный банк Правителя, а Хаммуд — его банкир. И все работает как часы.
— Да, пока кто-нибудь не пожадничает.
— Что вы имеете в виду?
— Знаете, дорогой мой, среди арабов всегда ходят слухи про то, что кто-то пожадничал.
— Простите, Асад, но я вас не вполне понимаю.
— Я хочу сказать, что если я имею десять процентов, то могу вдруг вообразить, что заслуживаю двадцати процентов. Или, еще лучше, пятидесяти. Слаб человек. И если мне кажется, что никто не видит, у меня возникает искушение запустить лапу в корзину и взять их.
— И что, кто-то уже пожадничал?
— Откуда мне знать? Ну действительно, Сэм, не будьте наивным. Мы же говорим об Ираке, где никто и ни о чем не знает. — Баракат снова посмотрел на часы. Это означало, что интервью окончено.
