Данил Корецкий - Расписной
– Вольф! Пошел!
Погрузка закончилась довольно быстро. Хотя этап был небольшим, набили как обычно – по пятнадцать человек в зарешеченное купе. Привычная тюремная вонь, теснота, исцарапанные неприличными надписями стенки… Знающая свое место перхоть привычно лезла наверх, Расписной, как подобает бывалому бродяге, уселся на нижнюю полку. Так же уверенно устроились внизу Катала и двое незнакомых, синих от наколок босяков. Ко всеобщему удивлению, здесь же расположился и полный, похожий на еще не подрумяненного в печи Колобка Шнитман. Устроившись у решетчатой двери, он закатал штанину и деловито осмотрел укушенную ногу.
– Вот гады, что делают, – людей собаками травят! – ни к кому конкретно не обращаясь, сказал Колобок, промакивая несвежим платком слабо кровоточащую царапину. – Хорошо, что я успел отдернуться, а то бы до кости прокусила!
– Глохни, чмо базарное! – цыкнул босяк. – Какого хера ты тут расселся? Наверх давай!
– К нам лезь, Сидор Поликарпыч![54] – раздался сверху голос Драного. – Посмотрим, что у тебя в сидоре!
Но, к еще большему удивлению зэков, Колобок не сдвинулся с места и даже позы не изменил, пока не обмотал платок повыше щиколотки. Потом внимательно посмотрел на босяка и негромко спросил:
– Вы, извините, кто будете?
Босяк чуть не потерял дар речи. Шнитману было под пятьдесят. Круглая голова, торчащие уши, близоруко прищуренные глаза, тонкие, полукружьями брови, висячий, с горбинкой нос, пухлые и бледные, будто из сырого теста щеки. На его физиономии было крупными буквами написано, что он первоход, пассажир с экватора, фуцан, лох. Но лохи так себя не ведут!
– Я?! Я Саня Самолет! А ты кто?!
– А я Яков Семенович Шнитман из Москвы…
– Семенович?! В рот тебе ноги! И дальше что? Дальше что, я тебя спрашиваю?!
– Да ничего. Вот познакомились. А дальше – поедем куда повезут.
– Я тебе щас башку отобью! Лезь наверх, сказали!
Колобок помотал головой:
– Мне здесь положено. С людьми.
Самолет заводился все больше и больше. Испитое лицо покраснело:
– С катушек съехал, мудила хренов?! Ты что гонишь!
– Я повторяю то, что мне люди сказали.
– Какие люди?!
– Сеня Перепел, например. Он сказал, что меня по понятиям примут, как человека.
Самолет осекся. Но только на мгновение.
– Про Перепела все слыхали. Только он с тобой не то что говорить не станет – на одном гектаре срать не сядет! Знаешь, что за пустой базар бывает? Язык отрезают!
– Знаю. Только мои слова проверить легко.
– Когда проверим, тогда и видно будет. А сейчас – канай наверх. Ну!
Самолет вытянул длинную лапу с растопыренными пальцами, чтобы сделать «смазь», но Расписной перехватил его запястье.
– Остынь, брателла! Раз он на Перепела сослался, нельзя его чморить. Пока не проверим – нельзя!
Босяк зло ощерился и вырвал руку:
– А ты чего за фуцана подписку кидаешь? Ты кто такой?
– Я Расписной. Не согласен со мной – у людей спроси. А если хочешь разобраться – давай, хоть сейчас.
– Во Владимир придем, все ясно и станет, – поддержал Расписного Катала.
– Пусть внизу сидит, не жалко, место есть, – согласился второй босяк.
– Ну лады, – после небольшой паузы согласился Самолет. – Только разбор я конкретный проведу!
Резкий стук ключа о тамбурную решетку прервал разговор.
– Хватит базарить, отбой! – крикнул дежурный конвоир.
Вагон набирал скорость.
Глава 4
По законам тюрьмы
Владимирский централ славится строгостью порядков на всю Россию. Это не обычный следственный изолятор, не пересылка, которые хотя в народе и зовутся тюрьмами, но на самом деле ими не являются, а служат для временного содержания следственно-заключенных и идущих по этапу транзитников.
Это настоящая тюрьма, «крытка», здесь мотают срок те, кто приговорен именно к тюремному заключению и обречен весь срок гнить в четырех стенах без вывода на работу. Особо опасные рецидивисты, переведенные из колоний злостные нарушители порядка, наиболее известные и намозолившие глаза режиму диссиденты.
Во всем Союзе тюрем – раз, два и обчелся: ташкентская, новочеркасская, степнянская, всего тринадцать, чертова дюжина, и это недоброе число символично совпадает с их недоброй славой. Но Владимирский централ даст фору двенадцати остальным.
Это почувствовалось еще в вокзале[55]. Два здоровенных прапорщика встречали каждого выпрыгивающего из автозака хлестким «профилактическим» ударом резиновой палки. Расписному удалось повернуться, и удар пришелся вскользь. Потом начался шмон.
– Боков, Галкин, Старкин, Вольф, Шнитман – к стене! Руки в стену, ноги расставить! Шире! Дальше от стены! Стоять!
Разбитый на пятерки этап подвергся жесточайшему прессингу и тщательнейшему обыску. Немолодые, с невыразительными лицами обысчики в замурзанных белых халатах и резиновых перчатках на правой руке заглянули и залезли во все естественные отверстия человеческих тел, досконально осмотрели и перетряхнули всю одежду, прощупали каждый шов.
На пол со звоном посыпались надежно спрятанные булавки, иголки, бритвенные лезвия, заточенные ложки и супинаторы, беззвучно падали туго скатанные в крохотные шарики деньги, косячки «дури», микроскопические квадратики «малевок». Волк подумал, что сейчас лишится своего амулета, но грубые пальцы не прощупали сквозь толстую ткань арестантской куртки нежный клочок ваты со следами губной помады.
– А это у тебя что? Торпеда? Ну-ка давай ее сюда…
Пожилой обысчик, словно опытный рыболов, натянул веревочку, торчащую между прыщавых ягодиц Галкина, подергал то в одну, то в другую сторону, определяя нужный угол, и резким рывком выдернул на свет божий полиэтиленовый цилиндр с палец толщиной.
– Гля, Петро, якой вумный, – буднично сказал он соседу. – Заховал в жопу, и усе – нихто не найдет…
– Они все… Не знают, куда пришли, – не отрываясь от своего дела, пробурчал тот.
– Давай, начальник, оформляй карцер! – тонким голосом потребовал Галкин. Лицо его пошло красными пятнами.
– Да уж не боись… Кондей от тебе не уйдет, – пообещал пожилой.
Галкин нервно кусал губы, со лба крупными каплями катился пот. Потеря «торпеды», скорей всего с общаковыми бабками, – дело не шутейное. Оформят акт – все списывается на волчар-вертухаев, подловивших честного арестанта. А вот если менты заныкают и втихую раздербанят общак между собой, тогда Галкину труба дело. Надо гонять малявы по камерам, искать свидетелей, а не найдет – запросто может оказаться в петушином кутке! Так что карцер ему – в радость и избавление.
– Ну ты, пошел сюда! Все остальные на коридор!
Шкафообразный прапор затолкал нарушителя режима в низкий дверной проем, его сотоварищи погнали остальных по длинному коридору, ведущему в режимный корпус.
* * *– Я не понимаю, что плохого в идее сионизма? Евреи хотят собраться вместе и одной семьей жить в своем государстве. Кому от этого плохо? Почему их надо преследовать?
Лицо Шнитмана выражало крайнюю степень негодования, как у примерного семьянина, которому в присутствии жены предложила свои услуги уличная проститутка.
– Разве я работал не так, как другие? Любой директор оставляет себе дефицитный товар, нет, не себе – уважаемым людям. Любой директор должен находить общий язык с проверяющими – и с ОБХСС, и торгинспекцией, и санитарными врачами… Надо строить человеческие отношения: подарки, угощения, в ресторан сводить, к отпуску путевку достать… А где на все на это взять деньги? У меня оклад сто сорок рублей, хотя я был директором сразу двух магазинов!
– Как так? – удивился Расписной.
После того как он заступился за Якова Семеновича в вагоне, тот проникся к нему симпатией и доверием. Вначале Волк думал, что расхититель социалистического имущества и изменник родины кормит его салом и колбасой в надежде на дальнейшее покровительство. Но оказалось, что этот фуцан и лох, этот первоход с голимыми статьями и так пользуется в тюремном мире невидимой поддержкой. В хате ему выделили место хотя и не самое козырное, но достаточно хорошее, рядом с углом людей.
Саня Самолет из соседней камеры орал на решке[56] и рассылал малявы, требуя разбора с фуфлометом, но, хотя он и был известным блатным, никто его не слушал и никаких разборов не затевал. А через пару дней Самолета до полусмерти избили в прогулочном дворике, и он вообще заткнулся. В тюремном Зазеркалье понятливость помогает сберечь здоровье и выжить, поэтому все правильно оценили происшедшее и к Якову Семеновичу стали относиться внимательно и уважительно, как на воле продавцы относились к своему директору.
– Вот так! – Яков Семенович молодецки улыбнулся. – Один магазин нормальный, на двенадцать торговых мест, а второй – филиал, маленький – всего три продавца. Его никто не проверял, а весь дефицит через него и уходил! Но это тоже непросто, не само по себе, все надо организовать, начальству лапу помазать, ну как обычно… Продавцы мне, я – в торг, из торга в управление, и дальше по цепочке. Если бы я не собрался уезжать в Израиль, так бы все и шло, как по маслу. А тут сразу ревизия, и налетели все, кто мог… Так что я восемь лет строгого не за хищения и взятки получил, а за сионизм!
