Парижский антиквар. Сделаем это по-голландски - Другов Александр

— Не валяй дурака, какой ты чужой.

Панченко возражет вяло, по необходимости. Актер из него совсем никакой. Впрочем, кто-то из группы Сибилева играет намного лучше, чем можно было ожидать, так что делать выводы еще рано.

— Обычный чужой, самый обычный. Другое дело, что на моем месте может оказаться каждый. Ладно, об этом потом. Мне нужна помощь.

— В чем именно?

Какжеони мне надоели, эти коллеги. В этом настороженном «В чем именно?» прозвучало все — недоверие, попытка выглядеть лояльным, испуг, что потребуется что-то из ряда вон. Все прозвучало, кроме желания помочь.

— Ну что ты трясешься, Панченко?! Что ты трясешься?! Ты же доложил начальству о встрече! Ты же можешь теперь вообще ничего не делать! Выслушаешь, вернешься, расскажешь все Си-билеву, он и будет думать. Тебе даже решать ничего не надо! И задницей своей рисковать тоже не надо!

— Ладно, не кричи.

Я перестаю кричать, а Панченко не намерен поддерживать разговор. Повисает молчание. Побарабанив толстыми пальцами по рулю, Панченко говорит:

— Все заведены, ты же понимаешь. А тут еще стрельба эта. Учти, Сибилев зол на тебя как черт. Он же пострадал на деле Слепко, так что его понять можно. Самое мягкое, что он обещал, это разодрать тебя за ноги на две части, как куренка.

И Панченко неожиданно хихикает. Чувство юмора у него проснулось в самый неподходящий момент, когда ничего смешного сказано не было.

— У Сибилева нездоровое воображение. Не надо мне этих страстей, а то я спать не буду.

Уловив мое нежелание развивать тему куренка, Панченко быстро кивает:

— Я просто так сказал, чтобы ты был в курсе. Я же понимаю, что ты чист, и все, это дело, как говорится, яйца выеденного…

— Вот и славно. Теперь о моих дальнейших шагах. Мне нужна самая детальная информация об одном заведении, которое я собираюсь на днях потрясти. Возглавляет его некий Ван Айхен. Думаю, что я уже достаточно посидел в обороне и пора переходить в наступление.

На упоминание имени Ван Айхена Панченко никак не реагирует. Впрочем, от него вообще какой бы то ни было реакции добиться бывает трудно. Выслушав просьбу до конца и подумав, он дружески сообщает:

— Материалы мы, конечно, поищем. Значит, ты в атаку собрался. Ты в курсе, что потери наступающей стороны всегда в три раза выше, чем у обороняющейся? Я это к тому, что пока ты отбивался, тебе удалось уцелеть. А теперь…

— Перестань стращать себя и меня. Ты похож на бабушку из глухой деревни, которая пересказывает соседке телевизионную передачу про озоновую дыру.

Панченко соболезнующе смотрит на меня, как на придурка.

— Смейся-смейся, наплакаться еще успеешь.

Немного подумав, я не без колебаний прошу:

— Игорь, об этом нашем разговоре никто и никогда не узнает. Но я хочу, чтобы ты позвонил и сообщил мне, если будет принято решение о моем возвращении. Я подчинюсь, но хочу быть готовым. Я верю, в конце концов все выяснится. Но если меня без предупреждения начнут хватать за руки, я могу натворить всякого разного. Помоги, пожалуйста.

Подняв глаза, Панченко некоторое время отсутствующе разглядывает верхушки деревьев на площади и, наконец, говорит:

— Тебе пора. Постараюсь достать материалы как можно раньше.

По ряду причин я не рассказал Панченко многого из того, что произошло в последние дни и, главное, из того, что я намерен сделать в ближайшее время. Но ничего, в моем спектакле ему уже отведена далеко не последняя роль. И сегодня упоминанием о деле Слепко Панченко только укрепил меня в этом намерении.

Я ушел от обсуждения этого дела именно потому, что намек был абсолютно прозрачен. Слепко работал в семидесятые годы в нашей резидентуре в Сингапуре, купался в работе, не скрывая, стремил ся сделать карьеру, но не особенно преуспевал в этом. Все шло у него ни шатко ни валко, пока однажды по пьяному делу он не въехал на служебной машине в фонарный столб. Оглядев разбитый автомобиль и обдумав возможные последствия своего проступка, Слепко выбрал кардинальное решение проблемы и на такси отправился в американское посольство. Там дежурному сотруднику он сообщил о намерении предложить свои услуги звездно-полосатому флагу.

Американцы не сразу поверили Слепко, а поверив, отправили в Штаты. Там он выложил все, что знал о «конторе» в целом, о нашей резидентуре в Сингапуре в частности, а заодно — о работе военной разведки. Затем его судьба сложилась, как в заурядном кино. Получив некоторую сумму, Слепко был устроен новыми хозяевами в торговую фирму. Но очень скоро начал пить и через несколько лет потерял работу, дом и все нажитое. В конце семидесятых Слепко в отчаянии решил принести покаянную голову в родные пределы и обратился в посольство, на этот раз в советское. Он вновь обрел Родину, но на тринадцать лет загремел в лагеря. В начале девяностых он вышел на свободу и стал звонить своим бывшим сослуживцам, которые по мере возможности уклонялись от беседы с ним. Наименее сдержанные успевали в деталях обрисовать свои пожелания Слепко до того, какой бросал трубку.

На втором плане этой истории остались многочисленные коллеги Слепко, работавшие с ним в Сингапуре. Сдав их американцам, Слепко навеки загубил им карьеру. В числе пострадавших был и Сибилев, переведенный на работу в кадры, который с тех пор упоминал имя Слепко только с многочисленными и изощренными дополнениями и определениями. Попасть в глазах Сибилева в один ряд с предателем Слепко означало конец всем надеждам на спасение от безжалостного преследования. Слабонервный человек в такой ситуации либо топится, либо бежит, куда глаза глядят.

Вся эта история и краткие выводы из нее пролетели у меня в голове, пока я разговаривал с Панченко. Неясно было только одно — зачем Игорь дружески напомнил мне эту историю. Может, он надеялся на то, что я под воздействием его слов с криком брошусь в канал или скроюсь в неизвестном направлении?

Сегодня вместо занятий нас везут в Министерство внутренних дел для продления регистрации. До Министерства — огромного серого здания кубической формы — мы добираемся в течение сорока минут на автобусе.

Оторвав на входе от длинной зеленой ленты талончики с номерами, мы садимся в коридоре на диванчики, отделенные друг от друга перегородками. Талоны на всю делегацию отрывал я, сам и раздавал. Инициатива, как всегда, оказалась наказуемой: в итоге у меня был последний номер. По коридору с шумом носятся цветные детишки, родители которых, как и мы, только более нервно, ждут продления вида на жительство. Разница в том, что для нас эта процедура всего лишь неинтересная формальность, а для их родителей! — вопрос будущего.

В ожидании своей очереди неугомонный Билл начинает моделировать свою беседу с сотрудником Министерства внутренних дел. В свойственной ему философско-меланхолической манере он неторопливо рассуждает:

— Я вот думаю, что будет, если войти и, поздоровавшись, показать чиновнику язык. Он скорее всего ничего не сделает.

Лзат заливается смехом. Потом вдруг становится серьезным и возражает:

— Ну да, не сделает! Он просто не продлит регистрацию, и тебя вышлют отсюда.

После недавней истории с петицией Лзат боится конфликтов с властями вообще и осторожничает по поводу и без повода. Билл наставительно поясняет:

— Ошибаешься. Затем я буду с ним разговаривать вполне нормально, и это заставит его сомневаться в своем рассудке. Он решит, что ему показалось, и неосмелится отказать мне в продлении. Потом, что он скажет начальству — что я дразнился и показывал язык? Ему просто никто не поверит.

Парадоксально, но Билл прав. Человек дал скопе всегдаскло-нен доверять своему рассудку. Тем более это верно в ситуациях, которые наступают неожиданно и кажутся абсурдными. Так что, вполне вероятно, подобный трюк мог бы и сойти с рук нашему приятелю, реши он испытать судьбу.

Наконец бегущая электронная строка высвечивает номер моего талона, и я иду к двери, над которой горит зеленый огонек. Открыв её, оказываюсь в небольшой кабинке. Одна ее стена забрана стеклом с небольшим окошком, за которым сидит молодой сотрудник министерства в голубой рубашке с синим галстуком. За его спиной — огромный зал с компьютерами, по которому деловито снуют люди.