Михаил Бойков - Рука майора Громова
— Кабинет, так кабинет, — согласился Гундосов. — Я и к таким квартирам привычный. Давно уж морское жительство на сухопутное сменял.
— А до работы в органах карающего меча моряком изволили служить? — заискивающе поинтересовался Шелудяк.
— Ну-да. Плавал, — подтвердил Гундосов.
— На каком, извиняюсь, корабле?
— На «Авроре». Слыхал про такой?
— Как же, как же, — замахал руками Шелудяк. — Краса и гордость революции. Контру в Зимнем дворце расстреливал. Подобного корабля на всех океанах не сыщешь, дондеже не посинеешь. Это-ж такой геройский…
— Послушай, браток. — прервал Шелудяка Гундосов, — откуда ты таких выражениев набрался?
— Каких? — испуганно пискнул Шелудяк.
— Старомодных. Всяких дондеже, оных и такое прочее.
Шелудяк беспомощно оглянулся на своего начальника, но тот прийти ему на помощь не собирался. Наступила очередь Бадмаева злорадствовать и любоваться окном, что он с удовольствием и сделал.
— Ну?! Чего молчишь? Язык в живот влез? — рявкнул Гундосов на перепуганного энкаведиста.
— Нет, товарищ полковник, — тоненько залепетал Шелудяк. — Свой ответ вам обдумываю втуне.
— А ты без обдумываний. Говори правду, как есть.
— Привычка у меня зело вредная. С малых лет. От отца.
— А кем был твой отец?
— Дьячком.
Гундосов ударил кулаком по столу.
— Этого еще не хватало. Дьячок в НКВД пролез.
— Товарищ полковник! — взмолился Шелудяк. — Я в дьячках не состоял. То мой отец. А я от Бога, давно отрекся, и отца, как вредителя, перед органами Чека разоблачил…
Это признание вызвало у Холмина чувство гадливости и презрения к энкаведисту. По лицу Гундосова было видно, что и ему не нравится сын дьячка.
— Я, товарищ полковник, тружусь честно и старательно. Оправдываю доверие партии и правительства. — ныл Шелудяк.
— Заглаживаешь, значит свое непролетарское происхождение? — насмешливо спросил Гундосов.
— Заглаживаю, товарищ полковник.
— Ну-ну, заглаживай… Да смотри не сорвись.
Гундосов еще раз стер ладонью пот со лба и сказал, отдуваясь:
— Ф-фу! Ну и жарко у вас, братва. Как в тропиках.
— Лето, товарищ полковник. Оно у нас жаркое, — неопределенно заметил Бадмаев.
Гундосов резко оборвал его:
— Мне, товарищ майор, не от лета жарко, а от ваших порядочков. В комендатуре у вас такие балбесы сидят, что даже и документы мои не спросили. Ваших работников какая-то «громовская рука» убивает, а вы ушами хлопаете. Заключенные убийства расследуют. Дьячки подследственных допрашивают. Не отдел НКВД, а прямо потонувший корабль… Что я напишу Николаю Иванычу? Вот думаю и ничего не придумывается.
Он замолк и подпер щеку рукой. Бадмаев и Шелудяк почтительно стояли перед ним. Холмин, которому надоело стоять, присел на «подследственый стул» у двери и оттуда рассматривал полковника Гундосова.
У сидящего за столом энкаведиста были — широкие, слегка сутуловатые плечи и орлиный, энергичный профиль лица с тонкими, красивого рисунка чертами, высокий лоб и небольшие, прижатые к голове уши.
«В молодости он, наверно, был красивым матросиком, — подумал Холмин, разглядывая его. — а теперь»…
Теперь красоту этого мужчины, которому было не больше пятидесяти лет, портили бритый по партийной моде череп, синевато-бледный нездоровый цвет обрюзглого обескровленного лица и глаза, слишком холодные, внимательные, щупающие и оценивающие.
«Чекистские глаза», — поежился Холмин, подумав о них.
Посидев несколько минут в раздумьи за столом, Гундосов встал и обратился к Шелудяку:
— Ну пошли, дьячек! Покажи, какую каютку ты мне отвести наметил.
— Пожалуйте, товарищ полковник. Мировой кабинет вам отведем. Напротив комендантской камеры. Пожалуйте вперед, а я за вами, аки свеща, — засуетился Шелудяк.
Они вышли. Бадмаев и Холмин остались вдвоем.
Глава 11
Часовой видит привидение
Бадмаев прошелся по комнате, крутя подбородком, и тяжело сел в кресло за стол. Посидел, подумал и спросил:
— Видали?
— Что? — не понял Холмин.
— Этого… морячка.
— Видал.
— И что о нем скажете?
— Серьезный мужчина, — неопределенно заметил Холмин.
— Даже слишком, — мотнул подбородком начальник, отдела. — Пропишет он нам свою флотскую серьезность. Вы песенку про таких типов знаете?
— Что-то не помню.
— Была весна, цвела сирень и пели пташечки,
Матросик с Балтики приехал погостить, —
прогудел Бадмаев и остановился махнув рукой.
— Дальше позабыл. Но с меня и этих строчек достаточно. Приехал погостить, провести чистку и нас пересажать. Вот приезжают такие матросики времен Октябрьской Революции, ничего в делах НКВД не смыслящие, и учиняют погром. Шумят, скандалят, сажают, стреляют и нашими головами ордена зарабатывают. И принесла же его холера, да еще в такой момент.
— Может быть, товарищ начальник, все еще и обойдется, — попробовал успокоить его Холмин.
Бадмаев с сомнением покачал подбородком..
— Для вас возможно, а для меня вряд ли. Но поживем — увидим. Вы вот что. Перед этим матросиком с Балтики не особенно извивайтесь. Пускай перед ним вьется Шелудяк со своими сторонниками. Матросик нас всех не пересажает. Он уедет, а вам жить придется с теми, кто здесь останется.
Последние слова Бадмаев произнес с явно, выраженной угрозой. Холмин поспешил заверить его в своей незаинтересованности делами начальства:
— Меня, товарищ майор, ваши взаимоотношения с уполномоченным товарища Ежова не касаются, а к доносам я склонности не имею. В отделе намерен заниматься только тем, что вы мне поручили.
— Хорошо, Договорились, значит. Если узнаете что-нибудь важное, немедленно звоните мне по телефону и мы условимся о встрече.
— Мне, товарищ майор, для работы требуется удостоверение личности, — сказал Холмин.
— Вам его выдадут, — пообещал Бадмаев. — Завтра утром зайдите в комендатуру. Там для удостоверения вас сфотографируют и снимут отпечатки ваших пальцев. Все у вас?
— Почти. Еще мне хотелось бы принять, участие в освобождении Громовой из тюрьмы.
— То-есть, как это — принять участие? — не понял Бадмаев.
— Вручить ей справку об освобождении и проводить ее домой. — объяснил Холмин.
По плоской физиономии начальника отдела поползла кривая усмешка и он спросил:
— Для чего это вам нужно? Для пользы дела, как вы всегда твердите, или уже успели увлечься дочерью майора.
Холмин покраснел, но продолжал настаивать:
— Конечно, для пользы дела. Познакомившись с нею, я, может быть, узнаю у нее кое-что интересное о «руке майора Громова».
— Хорошо, — согласился Бадмаев, подумав. — Бы отвезете ее домой в моем автомобиле. Сейчас я напишу комендатуре распоряжение об этом.
Он притянул к себе лежавший на столе служебный блокнот и начал писать в нем. Прошло несколько минут. Энкаведист вырвал из блокнота исписанный лист бумаги, запечатал его в конверт и, подавая Холмину, сказал:
— Отдадите это дежурному комендатуры. Не распечатывая, понятно.
— Спасибо, товарищ начальник, — радостно вырвалось у Холмина.
Начальник отдела, неодобрительно замотав подбородком, прогудел нечто вроде нравоучения:
— Любовь часто мешает работе. Не забывайте этого.
— Постараюсь не забыть, товарищ майор, — заверил его Холмин.
— Идите отдыхать, — коротко бросил Бадмаев.
Из его кабинета Холмин вышел с глубоким вздохом облегчения и в приподнятом настроении. Его усилия помочь Ольге увенчались успехом и завтра он опять увидит ее.
Холмин отошел всего лишь на несколько шагов от кабинета Бадмаева и, вдруг, был остановлен диким воплем, очень мило похожим на человеческий, донесшимся к нему из противоположного конца коридора. Холмин посмотрел туда и замер, пораженный. Оттуда бежал на него, с винтовкой наперевес, боец внутренней охраны отдела НКВД; к винтовке был примкнут штык.
Холмин прижался к стене, озираясь вокруг и ища взглядом какое-нибудь оружие самозащиты. Оружия не было, но, не добежав до Холмина, метров десять, охранник отбросил винтовку; она загремела по полу; боец, споткнувшись о ее приклад, ткнулся головой в стену и свалился рядом. Лежа на полу, он продолжал дико вопить. Не без труда удалось Холмину разобрать в его крике отдельные слова:
— Товарищи! Помогите! Спасите! Привидение ходит. Мертвое. Страшное. Помогите!..
Он кричал так громко, что его вопли достигли ушей энкаведистов в кабинетах через двери, обитые слоями ваты и толстым войлоком. Коридор сразу наполнился людьми. Из кабинетов выскакивали следователи и теломеханики. Пришел встревоженный Бадмаев вместе со своим секретарем-юнцом. Запыхавшись, прибежал Шелудяк. На, пороге отведенной ему «каютки» показался «матросик с Балтики» с бритвой в одной руке и полотенцем в другой.
