Треваньян - Шибуми
– Потихоньку обретает свой облик.
– То есть?
– С каждым годом он все более стремится к простоте.
– Вот! Вы видите? Эта проклятая японская склонность к парадоксам, которые оборачиваются силлогизмами! Посмотрите на себя. Воин-садовник! Вы и в самом деле японец времен средневековья, как я и сказал. И вы в то же время антигерой – но не в том смысле, в каком критики и ученые, с жадностью набрасываясь на летописи, исторические документы и романы, употребляют (следовало бы добавить – ошибочно) этот термин. Те, кого они называют антигероями, – на самом деле или непривлекательные герои или же обаятельные злодеи – вроде тупого толстяка-полицейского или Ричарда III. Истинный антигерой – это тот же герой, только обернувшийся к нам другой своей стороной, а вовсе не клоун в главной роли и не один из зрителей, вырвавшийся на сцену, чтобы осуществить свои безумные фантазии. Как и классический герой, антигерой ведет массы к спасению. Существовало такое время в комедии человеческого развития, когда спасение, казалось, было заключено в упорядоченности и организации, и все величайшие герои Запада, сплачивая своих сторонников и последователей, вели их на битву против своего вечного и главного врага – хаоса. Теперь мы знаем, что наш главный враг не хаос, а организованность; не различие, а подобие; не примитивизм, а прогресс. И новый герой – антигерой – это тот, кто наделен способностью и мужеством брать штурмом крепость организации, разрушать застывшие системы. Мы сознаем теперь, что спасение народов в этом всеобщем освободительном отрицании, но мы все еще не знаем, как далеко оно простирается.
Де Ландэ остановился на минутку, чтобы перевести дыхание, и уже открыл было рот, чтобы продолжать. Но тут взгляд его случайно встретился со взглядом Хела и он рассмеялся.
– О, довольно! Пожалуй, мне следует на этом закончить. Если вдуматься, я говорил все это совсем не для вас.
– Я уже давно это заметил.
– По условиям классической западной трагедии, герою перед смертью предоставляется возможность произнести длинный монолог. С той минуты, как он попал в безжалостные жернова Судьбы, которые неминуемо доведут его до окончательной развязки, ничто из того, что он скажет или сделает, не может изменить его участи. Однако ему позволяют высказаться, в долгих и горестных сетованиях излить свою обиду на несправедливость богов и их приговора; он может сделать это в какой угодно форме, даже ямбическим пентаметром.
– Даже если этот его монолог прервет общее развитие сюжета?
– К чертовой матери все это! За два часа блаженного ухода от действительности, за возможность без всякого риска для себя пережить разнообразные опасности, гибель, хоть ненадолго почувствовать себя героем, зритель вполне может пожертвовать парой минут философских раздумий и глубокомысленных высказываний. Не валено, уместны ли они тут по ходу пьесы или нет. Впрочем, ты можешь смотреть на это и по-другому. Ну что ж. Скажи мне, помнят ли еще правительства человека по имени “Гном”? По-прежнему ли они переворачивают все вверх дном, пытаясь отыскать его логово, и скрежещут зубами от бессильной ярости?
– Да, Морис, они не оставляют своих попыток. Как раз накануне ко мне пожаловал один такой подонок, amerlo, – он интересовался тобой. Он бы отдал свой член вместе с яйцами, чтобы только выведать, каким образом ты добываешь свою информацию.
– Думаешь, отдал бы? Хотя, будучи amerlo, он, вероятно, не слишком рисковал. Ну, и что же ты сказал ему?
– Разумеется, все, что мне известно.
– Значит, ничего. Прекрасно. Искренность – величайшая из добродетелей. Знаешь, на самом деле у меня нет для этого каких-либо особенно сложных или изощренных способов, В действительности и Компания, и я питаемся от одного и того же источника. Я получаю доступ к “Толстяку” благодаря одному из высших компьютерных рабов, человеку по имени Луэллин, который за определенную плату оказывает мне соответствующие услуги. Мое искусство заключается только в том, что я лучше других умею к двум прибавить два. Вернее, если уж быть совсем точным, я могу сложить полтора и еще один и две трети так, чтобы в результате получить десять. Я ничуть не лучше информирован, чем они; я просто-напросто проворнее и умнее их.
Хел засмеялся.
– Чего бы только они не дали, чтобы обнаружить, где ты скрываешься, и заставить тебя замолчать.
– Х-ха! Мысль об этом озаряет мои последние дни, Николай. Быть вечной помехой, раздражать этих лизоблюдов, этих лакеев на побегушках у правительств – ради этого стоило жить. И жить, постоянно рискуя, никогда не имея уверенности в завтрашнем дне. Когда твой бизнес связан с информацией, ты не можешь долго хранить свои запасы на полке. В отличие от коньяка, информация с возрастом становится все дешевле. Нет ничего скучнее вчерашних грехов. Случалось иногда так, что я платил за какие-либо факты большие деньги, и все это оказывалось впустую, так как эта же информация каким-то образом просачивалась в прессу. Помню, как я купил в Соединенных Штатах горяченькую – просто пальцы обожжешь – новость; со временем она получила название “Уотергейтского дела”. И вот, пока этот товар томился себе преспокойненько у меня на полке в ожидании тебя или еще кого-нибудь из международников, кому он мог бы понадобиться в качестве средства нажима на американское правительство, парочка пронырливых репортеров, пронюхав про это дельце, усмотрела в нем отличную возможность составить себе кругленький капиталец – и вуаля! Материал этот мгновенно потерял для меня и для кого бы то ни было всяческую ценность. Со временем каждый из преступников пишет книгу или делает телевизионную программу, с гордостью выставляя напоказ свое участие в нарушении американского законодательства, и каждый из них получает за это щедрый куш от безмозглой американской публики, которая, как видно, имеет особую склонность к тому, чтобы ее тыкали носом в ее собственное дерьмо. Не кажется ли тебе несправедливым, что я теряю несколько сотен тысяч, оставляя отличный материал гнить на полках, в то время как какой-нибудь заправский негодяй сколачивает себе состояние, стряпая телевизионные шоу с этой английской пиявкой, которая хочет всем продемонстрировать, что за деньги она вынюхает что угодно и у кого угодно, Айди Амин? Да, таковы вот особенности моего ремесла.
– Ты всю жизнь занимался исключительно информацией, Морис?
– Ну, если не считать того короткого периода, когда я был профессиональным игроком в баскетбольной команде.
– Ах ты старый осел!
– Послушай, давай немного поговорим серьезно. Ты сказал, что дело, которое тебе предстоит, обещает быть трудным. Я не беру на себя смелость давать тебе какие-либо советы, но подумал ли ты о том. что прошло уже некоторое время, с тех пор как ты не занимался подобными делами? Ты уверен, что ты сейчас в достаточно хорошей форме, что ум твой все так же гибок, что ты по-прежнему можешь работать напряженно, мгновенно реагируя на ситуацию?
– Более или менее. Эти годы я без конца лазил по пещерам, так что страху не удалось во мне особенно угнездиться. К тому же, на счастье, я буду действовать против англичан.
– Да, это действительно большая удача для тебя. Парни из MI-5 и MI-6 имеют обыкновение пускаться на такие тонкие уловки, что их совершенно невозможно заметить, И все же… Что-то здесь не так, Николай Александрович. Что-то в вашем тоне смущает меня. Не то чтобы это было сомнение, но, мне кажется, в нем звучит нотка какого-то опасного фатализма. Вы что, заранее решили, что проиграете?
Хел помолчал минутку.
– Вы очень проницательны, Морис.
– C’est mon metier<Это моя профессия (франц.)>.
– Знаю. Да, во всем этом деле и правда чего-то не хватает, а чего-то даже чересчур много. В этом деле нет логики, все оно какое-то сумбурное, нечистое. Я прекрасно сознаю, что, возвращаясь к своей профессии, уже после того как я отошел от нее, я бросаю вызов закону кармы, закону воздаяния и возмездия. Думаю, это дело в конце концов уничтожит меня. Не та конкретная задача, которая мне сейчас предстоит. Полагаю, мне не потребуется чрезмерных усилий, чтобы освободить этих сентябристов от тяжкого бремени их собственного существования. Все это будет ничуть не сложнее и не опаснее, чем бывало прежде. Но вот после того, как я это сделаю, ситуация, по всей вероятности, станет довольно-таки липкой и грязной. Вне всякого сомнения, будет предпринята попытка наказать меня. Я могу принять это наказание как должное, но могу и воспротивиться. В том случае, если я не приму его, мне придется вновь заняться моей прежней деятельностью. Я чувствую некоторую… – он пожал плечами, – …некоторую душевную усталость. Не то чтобы это было смирение и полная покорность судьбе, нет, я бы, скорее, назвал это опасным безразличием. Возможно, если поступки, оскорбляющие мое достоинство, станут накапливаться, у меня не будет особенных причин цепляться за жизнь.
