Роберт Ладлэм - Сделка Райнемана
И вдруг, совершенно неожиданно, выясняется, что у нас совсем не остается времени. В сообщениях из Йоханнесбурга, переданных нам с непростительно долгой задержкой, говорилось вполне определенно о том, что алмазы уже доставлены в Буэнос-Айрес. И тогда мы сочли необходимым пойти на самые крайние, насильственные меры, включавшие и вашу ликвидацию. Однако убить вас нам не удалось. Этому помешали, как думается мне, люди Райнемана. – Ашер Фельд, помолчав немного, добавил устало: – Остальное вы знаете.
Нет! Остальное он не знал! Ничего не знал!
Какое-то безумие!
Сумасшествие.
То, что было всем, оказалось ничем! А то, что было ничем оказалось всем!
Проведенные в страшном напряжении долгие годы!.. Годы, унесшие жизни многих людей!.. Ужасные ночные кошмары, заставлявшие пробуждаться в холодном поту!.. Убийства, которые он совершал!.. Убийства!.. О Господи!
Ради чего?! Боже мой, ради чего все это?!
– Вы лжете! – Дэвид стукнул кулаком по столу. Металлическая рукоятка пистолета, который он по-прежнему держал в ладони, с такой силой опустилась на деревянную крышку стола, что шум от удара разнесся по всей комнате. – Вы лжете! – воскликнул он в отчаянии, но в голосе его уже ощущалась растерянность. – Из того, что вы говорите, мне ровным счетом ничего не известно! Я прибыл сюда, в Буэнос-Айрес, лишь затем, чтобы купить чертежи гироскопа! Удостовериться в их аутентичности! И затем отправить в центр соответствующую шифровку, чтобы этот сукин сын смог получить на свои швейцарские счета кругленькую сумму! И это все. Больше я ничего не знаю! Совсем ничего! И к тому, что случилось тут, не имею ни малейшего отношения!
– Да... – произнес мягко Ашер Фельд. – Согласен с вами.
Дэвид, вытянув шею, огляделся в смятении, сам не зная зачем. В голове грохотали непрестанно громовые раскаты, ослепительные вспышки молнии перед его глазами вызывали у него острую боль. Он снова увидел недвижные тела на полу, лежавшие в луже крови... И трупы на диване, все в той же крови.
Смерть и сюда заглянула.
Показала, на что способна она.
Весь призрачный мир давно уже сошел со своей орбиты... Тысячи рискованных акций... Боль и страдания... Удары и контрудары... Гибель несчетного числа людей. И новые смерти... Все оказалось бессмысленным. Вокруг – пустота. Совершенно ужасное предательство, – если только и в самом деле это было предательством... Сотни тысяч ни в чем не повинных граждан принесены в жертву за абсолютное ничто.
Он должен остановиться; Должен подумать. Сконцентрировать внимание.
Дэвид посмотрел на измученного, изможденного Эжена Леона с белым, как бумага, лицом.
Он умирает, подумал Сполдинг.
Еще одна смерть.
Он должен сосредоточиться.
О Боже, он должен подумать. Начать с чего-то. И думать, думать.
Сконцентрировав внимание.
А иначе он сойдет с ума.
Дэвид повернулся к Фельду. В его глазах он прочел сострадание. Хотя в них могло бы быть и нечто иное. Могло бы быть, но не было. Не было ничего, кроме сострадания.
И все же это были глаза человека, который убивал с холодной рассудочностью.
Так же, как делал и он, резидент из Лиссабона.
Карая людей.
Но ради чего?
Возникает множество вопросов. Так сосредоточься на них. Слушай, что говорит этот Фельд. Найди ошибку в его рассуждениях. Найди ее... Никогда еще за всю историю мира не было столь острой необходимости обнаружить ошибку, как сейчас!
– Я не верю вам, – произнес Дэвид, стараясь, как никогда в жизни, чтобы голос его звучал убедительно.
– А я думаю, что это не так, – спокойно ответил Фельд. – Эта девушка, Лэсли Хоуквуд, сказала нам, что вы ничего не знаете. В это трудно было поверить... Но сейчас я верю в это.
Дэвид должен был осмыслить услышанное. До него не сразу дошло, о ком идет речь. Имя Лэсли Хоуквуд ему ничего не сказало. Но только в первый момент. Затем у него в голове прояснилось. И он ощутил в сердце боль.
– Каким образом она оказалась вдруг связана с вами? – спросил он едва слышно.
– Герольд Голдсмит – ее дядя. Точнее, дядя ее мужа. Ведь сама она не еврейка.
– Голдсмит? Я впервые слышу о нем... Сконцентрировать внимание! Сосредоточиться и говорить, заранее все продумав.
– Зато его имя известно тысячам евреев. Это он стоял за переговорами, которые вели Барук и Леман. Никто в Америке не сделал так много, как он, чтобы вытащить наших людей из концлагерей... Правда, вначале он не желал иметь с нами дела. И так продолжалось до тех пор, пока сознательные, добрые и сострадательные люди в Вашингтоне, Лондоне и Ватикане не отвернулись от него. Тогда он, придя в ярость, присоединился к нам – назло им. Развернув бурную деятельность. Герольд Голдсмит не ограничился этим и вовлек в наше дело и свою племянницу. Возможно, она чересчур уж драматизирует все, с чем ей приходится сталкиваться. Вместе с тем эта девушка исключительно исполнительна. Добросовестно выполняет все поручения, которые ей дают. Особую ценность для нас представляет то обстоятельство, что она вращается в кругах, закрытых для евреев.
– Почему?
Слушай! Слушай же. Бога ради! Вникай во все! Сконцентрируй внимание!
Ашер Фельд не сразу ответил. Взгляд его темных, глубоко сидящих глаз омрачился сквозившей в них холодной ненавистью.
– Она встречалась с десятками... а может, и с сотнями... людей, с которыми Герольд Голдсмит порвал отношения. Разглядывала вместе с ними их фотографии, слушала, что говорили они. Уже этого одного было бы для нас вполне достаточно. В общем, она знает свое дело.
К Дэвиду начала наконец возвращаться способность судить обо всем холодно и трезво. И это – благодаря Лэсли. Упоминание о ней явилось тем живительным средством, которое помогло ему вырваться из полубезумного состояния. Однако вопросы, возникшие у него, так и оставались вопросами.
И он, решив уточнить кое-что, произнес:
– Я не стану, конечно, отрицать того факта, что Райнеман купил чертежи...
– О, хватит! – прервал его Фельд. – Вы были резидентом в Лиссабоне. И вероятно, не забыли еще о том, что ни одному из ваших агентов – даже лучшим из лучших – так и не удалось проникнуть в Пенемюнде. Отказалось от попыток внедриться туда и немецкое подполье. Или это не так?
– Никто никогда не отказывался от этого. Ни те, ни другие. И немецкое подполье участвует в этой операции самым непосредственным образом! – возразил Дэвид и тут же подумал, что он допустил промах, сказав о том, о чем не следовало бы говорить.
– Если бы это действительно было так, – сказал Фельд, кивнув в сторону лежавших на диване двух мертвых тел, принадлежавших немецким охранникам Райнемана, – то и эти люди являлись бы членами одной из подпольных организаций. И тогда они были бы живы. Вы же знаете, Лиссабонец, «Хагану». Мы не убиваем подпольщиков.
Сполдинг смотрел на говорившего ровным тоном еврея и думал о том, что тот, пожалуй, прав.
– Однажды вечером, находясь на Паране, я обнаружил, что за мной следят, – сказал торопливо Дэвид, пытаясь докопаться до истины. – Потом меня избили... Когда же мне удалось взглянуть на удостоверения личности своих преследователей, то оказалось, что это гестаповцы!
– Нет, все вовсе не так. Это были наши люди, члены «Хаганы», – ответил Фельд. – Гестапо – лучшее наше прикрытие. Если бы они и в самом деле были гестаповцами, то знали бы примерно, в чем заключаются ваши функции... И, зная это, неужели они оставили бы вас в живых?
Сполдинг хотел возразить своему оппоненту. Гестаповцы не решились бы убить кого-либо на территории нейтрального государства. Во всяком случае, имея при себе удостоверения личности. Но затем он понял абсурдность своей логики. Буэнос-Айрес – это не Лиссабон. Конечно, они убили бы его.
Ему припомнились слова Генриха Штольца: «Мы выясняли это в самых высших инстанциях... Никаких гестаповцев здесь нет... Это исключается...»
И вслед за ними – прозвучавшая несколько странно, не к месту, апологетическая по сути своей, фраза: «Расистские теории Розенберга и Гитлера разделяют далеко не все... Главное тут – экономика...»
Попытка оправдать то, что нельзя оправдать, исходила не от кого-то еще, а от человека, который, как можно было подумать, был предан не Третьему рейху, а Эриху Райнеману. Еврею.
Потом пришли на ум слова Бобби Балларда: «Он из тех, кто верит... Я принимал его за типичнейшего представителя юнкерства...»
– О Боже! – тяжело вздохнул Дэвид.
– Парадом командуете вы, подполковник. И вам принимать решение. Не зная, какой вы сделаете выбор, я прямо скажу: мы готовы умереть. Констатирую это как факт, а не для того, чтобы показать, какие мы герои.
Сполдинг стоял сам не свой.
– Вы понимаете, что значит все это? – негромко и с сомнением в голосе произнес он немного погодя.
– Да, мы понимаем, – ответил Фельд. – Понимаем с того самого дня, как ваш Уолтер Кенделл встретился в Женеве с Иоганном Дитрихтом.
