Стивен Хантер - Третья пуля
Что же касается меня, то я был во Вьетнаме трижды, каждый раз по году. Сначала я руководил агентами и следил за ходом операций в 66–67 году. Второй тур, в 70–71 году, я провёл в бункере Таншоннята, контролируя операции психологической войны против Севера. Третий раз, как я уже говорил, я провёл в качестве главы убойной программы, операции «Феникс» в 72–73 годах. Я всячески старался, чтобы меня убили и северные вьетнамцы тоже пытались убить меня, они даже назначили награду за мою голову. Несколько раз они были так чертовски близко, что у меня прибавилось седых волос, но даже эти мелкие хитрые черти не справились. С гордостью могу сказать, что в стенах Лэнгли я пользовался репутацией бойца как хладнокровнейшего из хладнокровных, так и горячего из горячих. Хоть я и был убийцей, но все, кого это заботило — пусть это и был я один — чётко понимали, что я не трус.
На этом я и оставлю повествование о себе, добавив лишь, что после Вьетнама я смог вернуться к советским вопросам, бывшим моей истинной приверженностью, где снова преуспел. Я приобрёл репутацию безжалостного рационалиста, всюду применяя принципы неокритицизма, а также развил способность к отточенному суждению, приобрёл обширную сеть источников в России, блестящие рефлексы и вкус к водке в русском стиле — неразбавленной из стакана. Я мог хлестать её всю ночь, пока Пегги, наконец, не поставила точку, постановив, что я не выпью больше ни капли до её смерти. Можно сказать, что потеряв Пегги, я сдался. И до сих пор сдаюсь.
В сентябре 1964 года, после того как сотни людей проработали восемнадцать часов в день, комиссия Уоррена издала свой отчёт. Вы могли бы подумать, что я жадно набросился на него, но я этого не сделал. Прочитав новостные обзоры в «Таймс» и «Пост», я понял, что неважно, насколько тщательны и усердны были следователи — они так и не поняли, что произошло. Я так и не притронулся к отчёту и продолжал нырять в аферы Агентства.
Не могу сказать, что я был удивлён, но в то же время я был слегка раздражён, когда в 1965 году вышла первая книга с критикой отчёта комиссии, «Жажда справедливости» Марка Лэйна. Моё раздражение касалось в основном безответственности Лэйна: легко же ему было хаять и придираться к усилиям людей, которые старательно трудились над задачей поиска истины и успокоения страхов общества? Легко было делать себе состояние на мелочных зацепках? И без того было абсолютно ясно, что отчёт содержит ошибки, как и любой правительственный проект такого масштаба, составляемый и публикуемый в невероятной спешке. Но отсюда вытекала необходимость переиздания во второй редакции с лёгкой корректировкой, а вовсе не появление гротескно распухающей культуры, отражающей левацкие тенденции по созданию полномасштабной программы, защищающей левых от нападок посредством привлечения внимания к факту действий Алека как одиночки, никак не вовлечённого во весь остальной бурлящий дурдом с полоумными неудачниками-коммунистами и посеву зёрен раздора между генералами и правительством во время войны в Азии, наплевав при этом на цену, уплаченную деньгами или жизнями.
Как из Вашингтона, так и из-за границы было видно, что теории заговора разрастаются в огромную опухоль на политическом теле, причём все теории постыдно абсурдны и лепятся из случайных совпадений либо добросовестных торопливых заблуждений людьми, движимыми неприязнью либо жаждой наживы. Я презирал их: трупоедов-леваков, роющихся в костях ради политических очков либо денег. Читал ли я это всё? Нет, но я прилежно читал обзоры, чтобы убедиться, что никто не подобрался близко. Кое-где мне попадались упоминания «Дал-Текса» в роли места выстрела, обычно в теориях четырёх или семи винтовок. Также я прочитал, что там кого-то задержали, но на другой день отпустили. Было ясно, что мы ускользнули, так как все теории и рассуждения были до забавного далёкими от истинного положения дел. Все склонялись к «большому» заговору, поскольку только могучее правительственное агентство могло располагать всем необходимым для такого мероприятия, что вело за собой тайное вовлечение «Секретной Службы», Белого дома и Алека в тончайшее сплетение времени и психологического настроя, напоминавшее швейцарские часы, играющие Моцарта.
Полагаю, что мне следует поумерить своё презрение к незнающим. Всё же мне известно то, чего не знали следователи. Например, возможно было, что низкочастотная волна, созданная выстрелом Лона, подчиняясь непредсказуемой логике акустики причудливо отразилась от зданий, окружающих площадь Дили таким образом, что реверберировала в звук, похожий на выстрел, долетевший до многих ушей словно бы со стороны травяного холма, что и послужило причиной появления тысяч странных теорий.
Также я знал, что огромная скорость пули Лона легко могла выбить осколок, пролетевший ещё триста футов и ранивший Джеймса Тэга, находившегося у тройной эстакады. Рана на лице мистера Тэга долго будоражила и дразнила теоретиков, поскольку «Манлихер-Каркано», прискорбно маломощный и низкоскоростной, не мог придать пуле энергии, достаточной для поражения человека на таком большом расстоянии. А вот взрыв пули Лона, летящей со скоростью почти в три тысячи футов в секунду, легко мог проделать такой трюк.
Преуспели мы именно потому, что несмотря на мои связи, мы не были частью правительственной операции. Это была моя операция, а команду связывало родство и лояльность, а не плата и мы рисковали всем ради веры в систему. Наше дело было высокопрофессиональным и мелкомасштабным предприятием — единственным, что имело шанс на успех, поскольку не нуждалось в документировании, получении одобрения во всех комитетах, высших руководителях, обсуждении с сопутствующими критиканами и предателями, офисной политике, бюджете — вообще ни в чём. Предательство могло состояться лишь изнутри, и ни один сыщик не смог бы нас разоблачить, поскольку не находилось никого, достаточно сообразительного, чтобы разглядеть еле заметные следы на песке. Вот уже полвека мы были умнее их всех, а насчёт нескольких последующих дней мы ещё посмотрим.
Вернувшись из своего первого вьетнамского тура в качестве героя и столкнувшись с необходимостью заполнить пару недель перед отлётом в Москву, я решил всё-таки прочитать чёртов отчёт и узнать, до чего они докопались. К этому времени моё внутреннее беспокойство улеглось, и я ощущал, что смогу поглядеть на их изыскания в более-менее рациональной манере. Я понимал, что операция блестящим образом удалась главным образом из-за решения баллистического вопроса, предложенного Лоном — если вы помните, нашей задачей было застрелить человека пулей, не оставляющей никаких следов за исключением мелких металлических частичек, которые оказалось бы возможным связать лишь с конкретным типом боеприпаса и винтовкой определённого типа, но никак не с конкретной винтовкой. Также я предполагал, что если винтовка Лона будет обнаружена, то в стволе могут обнаружить следы того же металла. Однако, я был уверен, что Лон уничтожит винтовку, чтобы такого никогда не произошло. Однако, мы с ним никогда не обсуждали этого.
Такой выстрел и исполнил Лон: при ударе в череп пуля взорвалась, не оставив ни одного осколка, достаточно крупного для привязки к винтовке Алека, а следовательно и для идентификации в качестве не принадлежащего винтовке Алека. Следователи нашли в лимузине два осколка, достаточно крупных для изучения при помощи электронного микроскопа, но они определённо не принадлежали пуле, попавшей в голову. Оба осколка были чистыми, без следов крови или мозговой ткани, что и пояснил эксперт ФБР при даче показаний. Он также заявил, что хоть осколки вообще сложно увязывать с конкретной винтовкой, но эти два — весом в двадцать один и сорок четыре грана — несут отметки, связывающие их с винтовкой Алека. Причиной появления этих осколков был первый выстрел Алека.
Как виделось мне, стрелял он из рук вон плохо, поскольку совершил ошибку, которую я вскоре опишу. В результате пуля (это подтверждается другими показаниями) ударилась в бордюрный камень позади либо по соседству с лимузином. Поскольку угол разлёта всегда меньше угла попадания, разбившаяся в куски о твёрдый камень пуля за микросекунду брызнула «облаком» фрагментов, сформировавших разлёт конической формы, перехвативший автомобиль в нескольких футах. Некоторые считают, что один из осколков вскользь поранил голову президента, словно ужалив его. Может, и так, а может, и нет. Во всяком случае, один осколок ударил в лобовое стекло машины изнутри, расколов его, после чего отскочил вниз и влево, где и был найден на следующий день следователями ФБР. Другой осколок также оказался в машине, но проследить его траекторию никто не смог — разве только можно было сказать, что энергия всех осколков чудовищным образом разнилась.
Мы знали, что два осколка в машине не могли принадлежать пуле из винтовки Лона. И не только потому, что, как и было уже упомянуто, они несли на себе следы винтовки, но и из-за геометрии выстрела в голову. Сказать по правде, мне не доставляет удовольствия фокусироваться на столь болезненной теме, но в интересах истины мне следует продолжать. Взрыв пули произошёл в передней правой верхней части черепа президента, над ухом (что кроме всего прочего свидетельствует о траектории выстрела Лона, прошедшей слева направо вследствие нашего расположения левее снайперского гнезда на углу книгохранилища). Теоретический выстрел ЛХО неминуемо имел бы траекторию справа налево, при которой выходное отверстие расположилось бы в левой части черепа, примерно над левым глазом. Понятно, что исходя из физики «взрыва» все осколки оказались бы исторгнутыми с большой силой из верхнего правого квадранта черепа вдоль траектории пули вправо, прочь из машины. Никаким образом не представлялось возможным, что запечатлённое на рассмотрение всему миру попадание в голову дало бы разлёт осколков на двадцать футов левее и ниже, к коврику на полу автомобиля возле педалей, где и были найдены два осколка.
