D.O.A. - Время скорпионов
— Да, и я это знаю, поверь. Но она так зациклилась на этих штуках. Ты не хочешь мне помочь…
— Ты женишься на мне, а не на своей матери! Теперь уже…
Она запнулась, чуть было не затронув запретной темы — отказа от религиозной церемонии. Из-за разных вероисповеданий они предпочли обойтись без этого, тем более что оба были неверующими. Горькая пилюля для обеих матерей. До такой степени, что мать Амели перестала с ней разговаривать и объявила, что не будет сопровождать своего супруга на бракосочетание дочери.
Впрочем, не могло быть и речи о том, чтобы отказаться от своей фамилии и утратить эту часть корней. Молодая женщина не видела удовольствия в следовании подобным узаконенным требованиям отречения женщины от своей семьи.
— Я буду Рувьер-Балимер, и точка.
Сильвен не ответил, он по-прежнему что-то искал. Амель расслабилась.
Неизвестный проник в мечеть на улице Пуанкаре в двадцатом округе Парижа с толпой верующих, идущих на вечернюю молитву, Иша.[19] Он был выше среднего роста, с бледным квадратным лицом, покрытым темной редкой бородой, и с ярко-зелеными глазами.
Пройдя по темному и переполненному коридору, он попал в довольно просторную комнату. Запущенную. Освещение было неисправно. Пол и покраска стен знавали лучшие времена, кроме разве что ориентированной на Мекку стены кибла,[20] которая была безупречного голубого цвета. Треть пространства отделяла резная деревянная перегородка, за которой пришедший смутно различал силуэты женщин, занимающих отведенное им место. У них был собственный вход из пассажа Планшар, позади здания. В стороне от нескромных взглядов.
Повинуясь движению толпы, незнакомец вместе с ней достиг центра молельной комнаты. По одеждам, предписанным строгим соблюдением сунны, слова пророка, он определил салафистов[21] среди остальных правоверных. Длинная джеллаба, штаны до самых лодыжек и белый головной убор вроде пилотки. Густая борода. Казалось, своими проницательными глазами они зорко следят за всеми.
К вновь пришедшему приблизился один из них — эмир, известный ему под именем Мохаммед. С ним был другой человек, Насер Делиль, — маленький пухлый ливанец с редкими седыми волосами.
— Ассалам Алейкум,[22] Карим, да ниспошлет на тебя свое милосердие справедливый Аллах. Ты ведь уже знаком с Насером?
Карим кивнул:
— Мы встречались в «Аль Джазире».
— Как ты, гуйа?[23] Вот уже несколько дней, как я упустил тебя из виду. Работу нашел?
Отрицательное движение головой.
Мохаммед продолжал, обращаясь к ливанцу:
— Вот молодой человек, поистине многообещающий, набожный мусульманин. Одно время сбился с пути истинного, но в конце концов пришел к своим.
Салафист, по возрасту едва ли старше Карима, по-братски положил руку ему на плечо и, не говоря больше ни слова, так пристально посмотрел на него, что Карим вынужден был опустить глаза.
— Поэтому мы и хотим помочь ему.
Насера это уже не интересовало. К нему подошел Джафар, обращенный мусульманин, и что-то зашептал на ухо. Однако вскоре их прервал приход имама, занявшего свое место перед михрабом,[24] углублением в стене кибла, и затянувшего Фатиху, первую суру Корана, с которой начинается молитва:
— Аллах акбар![25]
Вскоре к нему присоединился хор правоверных, стоящих позади него плечо к плечу, нога к ноге, молитвенно сложив открытые ладони одна на другую на уровне пупка.
— Во имя Аллаха Милостивого, Милосердного… Хвала Богу, господину миров… Милостивому, Милосердному… Царю в день суда… Тебе поклоняемся, и Тебя просим помочь… Веди нас по дороге прямой… по дороге тех, которых Ты облагодетельствовал… Не тех, которые находятся под гнетом, и незаблудших…[26]
Молодой клерк, в бежевом плаще и темном костюме, среднего роста и телосложения, с короткими и черными, как его глаза, волосами и угловатым лицом, пересек Гайд-парк Корнер.[27] Он вышел на Пиккадилли в районе Лестер-сквер. Продолжительная прогулка, быть может последняя, привела его с Бромптон-роуд в Южном Кенсингтоне к Мейфэр,[28] где располагалась его квартира. Прекрасная прогулка, не нарушенная дождем. Было начало апреля, и впервые за долгое время он чувствовал себя спокойно.
Он поужинал в «Коллекшн», заведении, ненадолго вошедшем в моду, как всё в Лондоне. В этом городе все происходит быстро, он его больше не понимал. Не желал понимать. Медовый месяц закончился. Бьющая через край энергия британской столицы, какое-то время притягивавшая, теперь приобрела отталкивающие черты. Значит, пора уезжать. Именно это он в общих чертах и сообщил приглашенным на ужин друзьям. Он возвращается в Париж. Решение не слишком внезапное, так что никто за столом не стал его обсуждать.
Даже его компаньон Олаф, предупрежденный намного раньше, днем. Это решение не создавало трудностей и в профессиональном плане. Встречались они уже редко, всегда в перерыве между двумя самолетами или двумя встречами за границей. Им было сложнее обходиться без портативного компьютера, мобильного телефона, электронной почты и конференц-кола,[29] нежели без офиса с секретарем, арендованного ими в Сити для спокойствия клиентов и банкиров.
Он пересек Пиккадилли и остановился на опушке мрачного Грин-парка,[30] но не решился войти в него. Пока он любовался застывшим по другую сторону парка Букингемским дворцом,[31] за ним медленно следовал black cab.[32] Его взгляд заблудился среди деревьев Сент-Джеймса, за оградой королевской резиденции, и у него появилось ощущение, что он видит это место в последний раз. Ощущение стойкое и вызывающее тревогу.
Безмятежность совершенно покинула его.
Молодой человек решил перейти на другую сторону улицы и вернуться домой. Его почта вперемешку с корреспонденцией других обитателей лежала на столике в холле. Он задержался, чтобы тут же разобрать ее. Несколько счетов, ежемесячный журнал, на который он был подписан, реклама — все адресовано на имя Жан-Лу Сервье, ground floor and basement flat, 13 Bolton St., London W1.[33] Ни одного личного письма, написанного от руки, дружеского. Он все там и оставил.
Этим вечером, войдя в прихожую своей квартиры, Сервье в который раз потратил несколько секунд, пытаясь понять, что не так. Он больше не видел себя на стене против двери. Не хватало зеркала. Он не стал заходить в гостиную и отправился прямиком в кухню, чтобы налить большой стакан воды. Затем спустился на нижний этаж. Гардеробная показалась ему пустоватой, так же как спальня и полки ванной комнаты.
Тишина была слишком гнетущей.
Решительно он не мог больше здесь жить.
20.04.2001
По случаю окончания учебного года в Школе журналистики несколько профессиональных журналистов устроили коктейль на улице Лувр. Неизменно приукрашенные похотью и шампанским, подвиги совершенно раскрепостили юную плоть, что позволяло легко распознать наиболее развязных и честолюбивых и наименее щепетильных.
Пропустив свой традиционный по пятницам стаканчик с банкирами, Сильвен пришел на коктейль и нашел Амель в компании двоих мужчин. Одного из них звали Лепланте, он был карикатуристом в ежедневной государственной газете и названым крестным отцом девушки в журналистике. Его Сильвен уже встречал. Высоченного, поджарого сорокалетнего рисовальщика с лицом воскового оттенка можно было узнать издали. Другой был ему незнаком. Ростом он был пониже своего собрата; его привлекательное лицо, хоть и рябое, венчала всклокоченная кудрявая каштановая шевелюра с проседью. Он старательно соблюдал стиль смурного и небрежного задиры, в который входила хорошо постриженная трехдневная щетина. Неотрывно глядя на Сильвена, он представился, назвавшись журналистом Бастьеном Ружаром.
— Из известного еженедельника! — восторженно добавила Амель.
Скромняга Ружар потупился и поклонился.
— Он освещает все нашумевшие уголовные дела и теракты тоже.
— Но… — Сильвен изобразил широкую улыбку, — я думал, тебя интересует политика?
Он обнял невесту за талию и нежно привлек к себе.
— Только дураки не могут передумать. — Амель не заметила легкого раздражения в тоне вопроса и продолжала: — К тому же терроризм и политика связаны между собой.
Ружар поддакнул, глядя не на девушку, а на ее приятеля:
— Я начинал свою карьеру в политической сфере. Когда-то и у меня были великие идеи. Я бросил, когда понял, что победивший либерализм в конце концов сведет с ума всех наших руководителей. Навар слишком хорош, чтобы иметь хоть какие-то иллюзии относительно амбиций тех и других. С криминалом хотя бы никаких неожиданностей, он не скрывает своего истинного лица под маской порядочности. Но хватит обо мне. Вы, значит, и есть тот самый успешный и гуманный банкир, достоинства которого вот уже битый час расхваливает нам Амель? Ваш план размещения капиталов во Вьетнаме очень интересен. Что дают ваши исследования занятости? С финансами там не просто.
![Дмитрий Биленкин - Четвертая производная [Небо в алмазах]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)