П. Лотинкин - ТАЙНЫ ТРЕТЬЕЙ СТОЛИЦЫ.
—А где Рита? — он испугался до дрожи, что девочка посоветовалась не с тем, с кем следовало.
—Ей повезло! Она путевку в Турцию по лотерее выиграла. Сегодня в ночь уже улетела! Везет же некоторым. А вам, Николай Михайлович, велено после дежурства к Прыдкову.
— Зачем?
— Ну-у... — пожала плечами диспетчер. — Не сказали. Но вы ж знаете: начальство для хорошего не вызывает. Вы ничего такого в последнее время не натворили?
Медики вЕкабе длятся на две касты. Самые высшие и могучие — неприкасаемые. Они ездят вдорогих машинах, живут вшикарных квартирах и, что бы ни натворили, закон их не касается. Остальные - голытьба, живут, что им бюджет и добрые сограждане подадут. За работу, правда, у них тоже никакой ответственности. Это очень удобно — и ментам, и врачам, и чиновникам
— когда все знают про твой маленький оклад. В вывернутой наизнанку морали уральских горцев малый оклад — универсальная индульгенция на все случаи жизни.
Кроме одного. Самое страшное, что может натворить доктор в Екабе: не поделиться мздой с начальством, И в этом отношении Брылин — совсем безнадежный смутьян. Он у больных денег не вымогал, а если они сами ему совали, то делился только со своей бригадой. Из принципа. Уж, коль ему порой приходится покупать лекарства за свои, то пусть те, кто их ворует, обходятся без его доли.
Поэтому на вопрос диспетчера он только поморщился.
Олигарх от медицины
По опросам только два процента горцев, дальновидно учуяв дороговизну медицины, целенаправленно заботятся о своем здоровье. Остальные девяносто восемь перцев из ста опрометчиво рассчитывают на авось и милость начальства.
То есть, самое распространенное и опасное заболевание в Екабе: куриная слепота. Это когда человек черное у себя перед носом принимает за белое, а грязь вокруг — за своеобразие национального менталитета.
Так что Николай Брылин уже перестал удив ляться своим землякам. Спорят ли они с пеной у рта о политике, или озлобленно отмахиваются от выборов: «Все равно от меня ничего не зависит!»
— они с изумительным упрямством обожают своих начальников. Поэтому вЕкабе слуги народа традиционно живут гораздо дольше и лучше, чем сам народ. Чтобы понять это, достаточно увидеть здание горздрава за перекрестком Тургенева и Первомайской.
Этот серый пятиэтажный особнячок с квадратной как бы колокольней а-ля костел давно стал дежурным поводом для шуточек. Если верить сметам, на него израсходовано столько, будто он облицован чистым золотом. Остряки изощрялись, считая затраты на реконструкцию то в пенсиях, то зарплатах. По сметам одна крыша обошлась горожанам примерно в сорок тысяч пенсий или в двадцать тысяч врачебных зарплат. На весь же пятиэтажный дворец со всеми его кондиционерами, спец. душевыми, итальянскими окнами, мавританскими черепицами, французской мебелью и шикарными комнатами отдыха, жители Екабе щедро выложили вдвое больше, чем на все городские больницы.
А ведь строительство, отделка и обстановка — это далеко не все. Ежегодное содержание уже облупившегося, грязного дома стоит якобы столько, что хватило бы на санаторное лечение пяти сотен больных детишек.
Кому и на что идут эти деньги в самом деле, никого всерьез не волновало. В Екабе уже давно способность нагло украсть ценится куда выше желания честно работать. Избиратели бравируют: мол, голосуют за нынешние власти в расчете на то, что они уже наворовали достаточно. Простачки никак не могут понять, что аппетит вора лишь растет с каждым днем.
Брылин у коллег слывет занудой, потому что он из тех немногих, кому шуточки на сей счет омерзительны. От них веет завистью к умеющим обжуливать страдальцев, корчившихся в больницах без лекарств и ухода. Как наглядное воплощение отношения горздравовского начальства к людям буквально впритык к их кабинетам дряхлеет поликлиника №7. Ее не ремонтировали шестьдесят пять лет. А напротив, через дорогу, ветшает детская поликлиника. Выглядит она так жутко, будто, по мнению горздрава, ничего пакостнее больных детей не бывает.
Брылин покосился на перекинутую через яму деревянную дверь. По ней надо было пройти, балансируя, во двор поликлиники, чтобы попасть с ребенком к врачу.
Николай поднял глаза и вздохнул. Впереди сияли купола.
Тургенева ведь не абы какая улица, а — ведущая вверх, к храму. Тоже обшарпанному, как вопиющий глас о тщетности любой символики, если власть у нехристей.
Разумеется, уныло думал Николай, переходя Первомайскую, психологию не переделаешь: свое седалище всегда ближе, чем чужие муки. Разумеется, сытый голодного...
Разумеется, избиратели, раболепно голосующие за тех, кто жирует на их бедах, ничего, кроме презрения, не вызывают.
«Но должен же быть хоть какой-то предел!
— думал Брылин, поднимаясь на хилое крылечко, стоившее, якобы, как пять оснащенных по последнему слову операционных. — Ну, не уважаешь ты тех, на чьи деньги кайфуешь, так хотя бы пожалей их как братьев своих меньших. Хоть глаза им этим своим презрением не коли...»
Секретарша небрежно кивнула ему сначала на вошедший в моду у Екабевских чиновников плакатик за своей спиной:
«ЗАХОДИ ТИХО,
ГОВОРИ ЧЕТКО,
ПРОСИ МАЛО,
ДАВАЙ МНОГО,
УХОДИ БЫСТРО!»,
а потом — на дверь, ценой в машину скорой помощи (ценные породы дерева, ручная работа) Брылин вздохнул и вошел в нежную прохладу.
— А-а, Николай Михалыч! — радушно улыбнулся ему из кресла начальник Горздрава Прыдков. Этот стройный лысоватый мужчина с аристократичным лицом некогда был прекрасным врачом. Но как только выбрал административную карьеру, главным результатом операции для него стало не здоровье пациента, а полученная от него мзды.
«Моя любимая заповедь, — суховато шутил с друзьями Александр Иосифович, — «Пишите сумму прописью!»
—Здравствуйте, Николай, здравствуйте. Как жизнь молодая?
—Добрый день, Александр Иосифович, — пряча глаза, ответил Брылин.
Ему было стыдно за хозяина кабинета. Ведь кондиционер, который для чиновника лишь удобство, для больных — вопрос жизни и смерти. В больницах зимой легочники простужались, а летом сердечники задыхались от духоты. Но в этом здании об этом даже заговаривать смешно.
— Садись, я сейчас освобожусь, — копошась в бумагах, добродушно пообещал Прыдков.
Начальник Екабевского горздрава прекрасно знал о сплетнях по поводу доставшегося ему от предшественника шикарного особняка. Но воспринимал их философски: людишки завистливы. Они не желают, например, понимать: денег на кондиционеры для всех все равно не хватит. А коль так, то пусть будет хорошо хотя бы в его кабинете.
Ведь, в конце концов, чем лучше микроклимат, тем выше производительность Александра Иосифовича Прыдкова. А чем выше его производительность, тем, в конечном счете, лучше и больным. Разве не так? Конечно, так. По крайней мере, теоретически.
Пока приглашенный на ковер докторишка дозревал до кондиции, Прыдков заканчивал ревизию прайс-листа на лекарства для больниц. Вчера позвонил Кунгусов и велел изыскать дополнительно еще сто тысяч. Что-то у него там, в столице, не срослось, и потребовались новые вливания. Что ж, раз надо, значит — надо. Александр Иосифович в тонкости не лез. Ему сказали — он сделает. А кому, чего и сколько — не его ума дело. Ему не мешают на бутербродик с икоркой иметь, и он никому мешать не намерен.
«Так, что тут у меня? — скользнул взглядом по колонкам таблицы Прыдков. — Позиция нумер семнадцать — по три доллара за упаковку. Маловато будет. В Москве оно по два с полтиной. Значит, пишем по четыре. Значит, в итоге мы на этом наварим... — он прошелся по кнопкам калькулятора, — еще восемь тысяч. Ну, пусть для ровного счета будет десять. Тогда цена... Ага, четыре шестьдесят восемь. Отлично. Вот и сошлось. Сто кусков Куигусову и еще пятнадцать — в уме. Жить можно».
