Збигнев Сафьян - Ничейная земля
Склонись, Гонората, в трауре над гробом, друзья подберут животы, почетный караул, прощальный салют. Что с нами случилось? Я иду по аллее кладбища, и они идут передо мной, рядом со мной, за мной, и я слышу их снова: шепчущих Стефанов, кудахтающих Гонорат… А он разорвет фотографию в окопе, через какое-то мгновение пойдет в атаку и побежит через луг… Уж лучше я оставлю его там, на поле, освещенном ракетами, перебегающим от куста к кусту и солгу, смошенничаю, превышу полномочия, когда напишу слово: конец… Ибо вы знаете, и я знаю…
Барозуб закрыл глаза, и ему почудилось, что он пишет роман о себе, о Завише, о молодом Фидзинском, а также об Эдварде Зденеке, носящем то же имя, что и сын его товарища по легионам. Как я написал бы об этом? Конечно, остро. Молодой Фидзинский порывает с отцом, с его друзьями, потому что ему надоел конформизм старших, никаких уступок, никаких полуправд, надо вскрывать нарывы, чистить помойку, принося себя в жертву. Тут должна появиться какая-нибудь девушка, возможно дочь безработного, дно, нищета, познание мира, который не виден из материнских пяти комнат на Ясной улице. С самого начала, но на втором плане: Зденек и Завиша-Поддембский, ротмистр, немного политический интриган, немного жалкий банкрот, который по приказу Вацлава Яна (изменить фамилию) следит за тем, чтобы следствие по делу об убийстве некоего офицера запаса велось правильно. Судебный следователь велит арестовать Зденека, но Завиша приносит Фидзинскому доказательства того, что убийцей был другой человек и что ведется большая, грязная игра, и недоучившийся юрист рвется в бой за справедливость, увлекая за собой уставшего от жизни Завишу. Фидзинский попадает к другу своего отца, известному писателю Барозубу. (Изменить фамилию.) Не Завиша, а именно Фидзинский. Великолепная сцена.
— Вы все, — кричит Фидзинский, — погрязли в удовольствиях, у вас в голове только почести, должности и стремление как можно лучше угодить хозяину! Вы не хотите видеть того, что вас окружает.
Сильный монолог. Писатель сдержан, недоступен, окружен стеной собственных книг. Спокойствие и здоровый скептицизм.
— Молодой человек, не надо разрушать отцовское наследие — мир, в котором ты вырос. Дело проверят, изучат. Если была допущена ошибка, недобросовестные люди будут наказаны.
Фидзинский убегает, осыпая его проклятиями.
И вот Барозуб сам изучает дело об убийстве, и оказывается, что сомнений нет — убийца именно Зденек. Недобросовестный офицер, который скрыл рапорт убитого, наказан, а раскаявшийся Фидзинский возвращается в кабинет писателя.
В этом полусне его охватило отвращение, — отвращение настолько сильное, словно с неба шел не белый снег, а грязь. Он входит в камеру Эдварда Зденека, они садятся за деревянный стол, окно над ними, глазок в дверях. Барозуб не видит лица этого человека, он хочет начать допрос, уже подготовил первый хитроумный вопрос, как вдруг его охватывает сильный страх, он понимает, что именно его, а не Зденека будут сейчас допрашивать.
— Фамилия и имя?
— Барозуб Ежи.
— Возраст?
— Сорок семь лет.
— Профессия?
— Писатель.
— Предупреждаю вас, подозреваемый, вы должны говорить правду, и только правду…
Барозуб поднял глаза. Луч света падает из окна на лицо человека, сидящего за столом. Это был не Эдвард Зденек, которого он никогда в жизни не видел. Напротив сидел старый знакомый, давний друг, который потом предал Коменданта, как же он его не узнал!
— Вихура!
— Обещаешь говорить правду?
— Вихура! Как ты сюда попал?
— Тебя подозревают в преднамеренном убийстве.
— Дружище, ты что, с ума сошел? Кого это я убил?
Шелест переворачиваемых страниц. «Ты знаешь, что старика Вихуру в Березу… — шептал Жаклицкий. — А ты, Барозуб, что?»
— Тебя подозревают в преднамеренном убийстве Ежи Барозуба, подпоручика из легионов, поэта, автора книг «Баррикады» и «Пурпур на стенах».
— Как же так, Вихура, ты же мой старый товарищ? Разве ты не узнаешь меня?
— Следствием не установлено, как произошло убийство, однако есть доказательства, что ты украл фамилию и личность убитого, отрекшись только от двух вышеупомянутых книг и от девушки по имени Зофья. И в то время, когда ты писал свои «Гусарские песни», эта Зофья…
— Нет!
— Продолжать или признаешься?
— Молчи.
— Значит, ты подтверждаешь. Преступление было совершено тайно и умело. Когда убитый Ежи Барозуб бежал на железнодорожную станцию, чтобы вместе с Зофьей…
— Перестань!
— В тот день шел снег, а он в куцем пальтишке, с адресом в кармане…
— Ради бога, замолчи!
— Его ждали товарищи, но так и не дождались…
— Каким будет наказание? — прошептал Барозуб.
— Наказание, — сказал Вихура, — в том, что произойдет позже.
— А что я могу знать о будущем? Я, который едет паровичком до Константина?
— Так смотри же.
Барозуб смотрел, но ничего не увидел. Только темнота: никаких огней, даже искр не видно в кромешной тьме.
— Ничего нет.
— Просто ты не хочешь смотреть.
Он напрягал зрение, однако безрезультатно, прилагаемые усилия измучили его, и он почувствовал, как бьется сердце, широко открыв рот, он хватал им воздух. Влажный, горячий и тяжелый.
— Ничего.
Перед ним сидел уже не Вихура, а Эдвард Зденек с лицом Эдварда Фидзинского.
— Хорошо, — сказал Барозуб. — Это не ты убил. Конец будет другим.
— Какое тебе дело, кто убил?
— Не понимаю.
— Пусть подскажет твоя совесть. Ты придумываешь сюжеты, сначала так, потом иначе. И тебе все равно, кому ты выносишь приговор.
— Осудили ведь меня.
— Тебя тоже. Но которого тебя?
— Как это — которого?
— Вас было трое. Двоих ты знаешь, а третьего, по крайней мере теоретически, но только теоретически, пока еще не знаешь. Того, который идет по полю и несет узелок. Он убегает из горящего города. А знаешь, что в этом узелке? Ты, видимо, думаешь: книги? Нет, буханка хлеба.
— Зачем мне хлеб?
— А что человеку еще надо, если он все потерял? А ты потерял все.
— Я шел из Галиции в Королевство Польское и нес хлеб. Был пожар.
— Это было не тогда, а значительно позже.
— Как позже? И уже все произошло?
— Да, как все твои жизни, а их было три.
— Но ведь я еще жив.
— Конечно, но только как персонаж романа, помещенный именно в то время, которое было выбрано среди множества возможных. А поскольку мне поручили судить тебя, я выношу приговор, принимая во внимание все, а также то, о чем ты, сегодняшний Барозуб, даже теоретически не можешь знать.
— Ты хочешь осудить меня за то, чего я не совершал, но что, как ты утверждаешь, еще совершу?
— Твое мнимое или действительное незнание не является смягчающим вину обстоятельством. Ты одновременно существуешь как возможность и как свершившееся. Кто смеет утверждать, что приговор за завтрашнее преступление будет менее справедливым, чем тот, который объявлен за совершенное тобой вчера? Ведь ты, сидящий здесь в поезде, совсем не похож на того, каким ты был двадцать лет назад, и на того, каким ты будешь, скажем, через пять лет.
— Меня уже осудил Вихура.
— За прошлое. Сейчас тебя сужу я. Этот хлеб ты украл.
— Я никогда ни у кого не крал хлеба.
— Есть доказательства. Старая женщина лежала на тротуаре, а буханка валялась возле нее. Старая женщина была мертва, но это не имеет существенного значения для следствия. Ведь ты подтверждаешь это, правда?
— Подтверждаю, но ничего больше. Когда случилось то, о чем ты говоришь?
— Когда? — рассмеялся Зденек с лицом Фидзинского. — Смотри, Барозуб.
И Барозуб увидел Зденека в тот момент, когда он выскакивал из окопа и бежал через луг, через поле, освещенное ракетами, перебежками от куста к кусту. «Я лгу, мошенничаю, превышаю полномочия, — услышал он голос Зденека, не Зденека, — когда пишу слово: конец».
— Стефан, — сказал Барозуб. — Там я его хотел оставить.
— Это я, — услышал он голос Зденека.
— Ты — Зденек или ты — Фидзинский?
— Я — Зденек и я — Фидзинский.
Стук колес, свет за окном. «Вилянов», — услышал Барозуб.
Наконец-то он освободился от Зденека и мог бежать к Гонорате. Конечно, Гонората оказалась Зофьей. Он нашел ее у Сукенниц. Мартовское солнце висело над Рыночной площадью Кракова, лицо девушки было освещено яркими лучами; она улыбнулась, увидев, как Барозуб бежит к ней. Он вытащил из кармана пальто книжечку и без слов протянул девушке. Он тяжело дышал и вытирал пот рукавом. Она прочитала заглавие: «Баррикады», а ниже посвящение: «Зофье, спутнице моей всегда и во всем».
По крутым ступенькам они поднялись на четвертый этаж. Барозуб толкнул дверь комнаты и ужаснулся, увидев, какой беспорядок там царил. На кровати смятое белье, на столе — остатки вчерашнего ужина. Казалось, Зофья ничего не замечает. Она прильнула к нему, когда он снимал с нее пальтишко, легонькое пальтишко вчерашней институтки. Но он уже не был тем двадцатилетним Ежи Барозубом, который только что бросил на стол пахнущий типографской краской экземпляр «Баррикад». Коренастый, седой, усталый, пожилой мужчина впустил Зофью в кабинет в своей константиновской вилле. Она остановилась посреди комнаты, не обращая внимания на массивные книжные шкафы, кожаные кресла и полное собрание сочинений. Казалось, что девушка здесь, в кабинете, и в то же время ее тут нет, она ждала чего-то, того, что никогда уже не могло случиться.
