Юрий Рогоза - Убить Юлю
Ему вдруг почему-то представился монумент — огромная, метров в пятьдесят, позолоченная Юля на месте статуи Незалежностн. и Полошенко глухо застонал. «Бля, это же зависть — по мне дурка плачет». Он почувствовал, что вспотел от ужаса, схватил со стола бутылочку «Миргородской», плеснул себе на лоснящееся лицо...
«Подбери сопли!» — постарался сам себя строго одернуть Секретарь, но эффект получился обратный: из носа потекло, пришлось долго, с утробным гулом сморкаться.
А подлое воображение продолжало работать, в деталях рисуя стоящую плотным кольцом вокруг гигантского монумента миллионную толпу — хмуро-беспощадная, она на миг замерла перед тем, как пойти в «последний и решительный» на «иуд от новой власти» и отомстить за свою героиню, любимицу, избранницу... Самым неприятным было то, что в фантомной толпе почему-то оказалось на удивление много военных, причем с оружием...
«Нужно не сидеть здесь и дрочить, а что-то делать! — сформулировал Полошенко. — Знать бы еще что...»
Первая мысль была такой дикой, что он сам себя испугался, — немедленно ехать не куда-нибудь, а к ней самой, премьеру Юльке. Ехать этаким отважным спасителем, защитником, верным другом... Это не просто перемирие, это — новый расклад сил, его путь наверх...
«Нет, нельзя, эта п..да опять все умело перекрутит, отзвонит Татаринову и меня же за мою доброту раком поставит...» Как ни странно, противно шипящая на лице «Миргородская» постепенно успокаивала. До психического равновесия было, конечно, далеко, но выпрыгнуть в окно хотелось уже меньше.
«А с Пиней-то что? Совсем оборзел?.. — пораженно подумал господин Секретарь. — Или, может, он романтик, а мы просто не знали?.. Нет, то, что его, раскулаченного, сейчас не по-детски колбасит, это ясно, но все равно, киллер — это круто... Да еще и успел засветиться при этом, мудак!..»
Ясность мыслей возвращалась. Но по-прежнему медленно, исподволь.
Нет, этого допустить нельзя. Нам только народной героини не хватало для полного счастья!.. Как говорится, хер вам, дети Батькивщины! Уйдет ваша Юлечка не в белом гробу с ореолом мученицы, а оплеванной и засравшейся по всем направлениям, как сказано в старой комедии, «согласно вновь утвержденному плану»... Вот такой можете ее помнить и любить, это — сколько угодно!
Вместе с облегчением пришло, как часто случалось в последнее время, желание посетить туалет. Телефонную трубку — секретарскую, особую, самую защищенную в стране! — взял с собой. Уже сидя на толчке, набрал номер Третьяка.
— Привет, — выдохнул приглушенно (не из секретности, просто так получилось). — Нужно срочно встретиться. Прямо сейчас...
— В каком смысле — прямо сейчас? — почему-то удивленно спросил Третьяк.
— В прямом!.. В прямом!..
— Так ты же сейчас срешь... — совершенно буднично отозвался на том конце связи Саша.
Петр Алексеевич разозлился — и на себя, и на Сашку, — мало того, что он, падла, все знает, он еще и все слышит!.. Но разозлился не сильно. Тем более что ответить было что.
— Погоди, услышишь свежие новости — сам обосрешься!
И не объясняя больше ничего, мстительно отключил трубку.
Мартынко
Странные все-таки люди бывают на свете... Взять того же Петю! Сам же все гениально рассчитал, расчертил схему так, что пятиклассник, и тот разберется (а они, слава Богу, далеко не пятиклассники), а теперь дергается! Чего, спрашивается? Да он похоронил Юлю так, словно сам заколотил заживо в гробу огромными черными гвоздями! После тех ударов, какие скоро будут нанесены, не поднимаются, чудес на свете нет. Есть финансовая стратегия, распределение сфер влияния, корпоративные интересы... Ну, на закуску, может быть — политический анализ! Да и то, это уже что-то вроде забавы, дань моде, традиционная необходимость дать заработать шакалам-технологам на хлеб с маргарином... А так — что тут анализировать? И так все ясно...
Нет, конечно, Николай Мартынко понимал, что туг дело в эмоциях, этих, как их... амбициях и прочей фигне. Но люди, для которых вся эта шелуха имеет хоть малейшее значение, всегда напрягали его своей непредсказуемостью, даже если были «своими», как тот же Петя Полошенко.
Мартынко все никак не мог забыть, как несколько месяцев назад, сразу после победы, тот, помолодевший и радостно-весенний, как второкурсница после пистона, бросился к нему, чуть не крича:
— Мыкола, привет! Слушай, я не понял, почему мы до сих пор не на финансовых потоках?!
Нормальный человек?.. И происходило это не где-нибудь, а в одном из самых что ни на есть высоких коридоров здания на Банковой. Хорошо, хоть никого из козлов-журналистов поблизости не оказалось...
Тогда еще не был назначен Премьер, возможность свободно запустить ладони в немереные россыпи пиастров нищей страны опьяняла и кружила голову, это ясно. Но сам Мартынко, в полной мере испытывая то же, сравнимое по остроте разве что с оргазмом, чувство, сидел в собственном кабинете с компьютером и листом бумаги перед глазами и просто недоумевал: как серьезный человек может проявлять такую наивную щенячью радость?!
Вспомнилось, как Сашка Третьяк однажды по пьяной лавочке — зависли тогда в «Сантори», полностью выкупив зал, чтобы нормально посидеть, — завел с ним разговор о какой-то «эмоциональной составляющей» или что-то вроде того. Мартынко сразу заскучал, потому что до этого говорили о вещах приятных и действительно интересных (разрабатывали схему новых коридоров для «серого» импорта). Слушая этот бред, который нес друг (даже слово «душа» проскочило, это уже полный аллеc!), решил отмолчаться, с удовольствием глотнул саке, ловко подцепил палочками набухший в соусе тунцовый ролл, закусил. Но Саша все не умолкал (это у него от усталости, скорее всего, — без злобы подумал Мартынко), а прерывать товарища не хотелось. Да он и не собирался вступать в полемику, так как давно осознал, что появился на свет, чтобы стать мудрым прагматиком, считающим, а не читающим, анализирующим, а не чувствующим. Он только — в который уже раз! — поражался тому, что такие понятные ему люди, знающие, что гульден существует для того, чтобы сделать из него два, готовы забивать себе голову всякой сентиментальной чушью, тратить на это бесценное время и энергию, только оттого, что устали и выпили подогретой японской водки.
О тех, что бродили по морозу с флагами — какого бы цвета эти флаги ни были, — речь вообще не шла. Хмурые нищие инопланетяне, они жили по своим законам, таким же далеким от жизни Николая Мартынко, как законы вороньей стаи или муравейника.
Но люди бизнеса... Это было непостижимо и напрягало. Вспомнилось, как когда-то Сергей Палагутин, бывший недолгое время партнером по бизнесу, поразил его, пригласив сходить в театр.
— В театр?! — не поверил своим ушам Мартынко. — Ты что, Серый, смеешься? Там же все — сплошная фикция!..
Все эти ненужные мысли и воспоминания появились в мозгу Мартынко до одной единственной, но очень важной причине. Завтра была его очередь звонить Президенту. И вот тут без эмоциональной составляющей было не обойтись. Именно на нее делалась ставка, именно она была рычагом воздействия. И непременно нужно было сочинить что-нибудь правдоподобное и ранящее. А заниматься лирикой до крика не хотелось. Хотелось просто стоять у огромной — во всю стену — экономической карты Украины, мысленно вычерчивая головокружительные в своей изящности финансовые схемы (которые стали возможными именно сейчас, после того как население так удачно поигралось в апельсиновый бунт), и получать ни с чем не сравнимое удовольствие, доступное лишь избранным. То есть таким, как он...
Полошенко
Полошенко ехал к Сам Самычу. Если, конечно, это бесконечное дерганье в толпе машин можно было назвать ездой. С того дня, как Президент отменил перекрытия улиц для проездов «урядовцев» (а для себя-то, один хер, оставил, демократ!), езда по городу превратилась в пытку. Блестящий, как рояль, «Мерс» то и дело упирался не только в шустрые «Ланосы» и «Хонды», но и в перекошенные бампера каких-то совершенно диких, совковых еще «Жигулей» — дребезжащих, бесстрашных в своей ржавой убитости, с дурацкими наклейками типа «танки грязи не боятся» или «какая жизнь — такая и машина»...
Впрочем, злился Петр Алексеевич скорее по привычке. Вернее, даже убеждал себя, что злится. На самом деле ему было даже интересно смотреть на картинки жизни — серой, убогой и суетной, такой инопланетно далекой от его собственной и даже сейчас отделенной от него толстым пуленепробиваемым стеклом...
Особенно странно было видеть людей, активно раскупающих прессу. Не успев отойти от аккуратного стеклянного киоска, они на ходу начинали листать купленные «Зеркала недели», «Факты», «Корреспонденты», прочую бумажную шелуху, жадно выискивая глазами новые сообщения о победном шествии справедливости...
«Конченые... — в который раз убедился Петя. — По определению... Как же можно не понимать, что все эти глянцевые игрушки — лишь гениальный громоотвод, фокус-покус для таких, как вы, наивных дебилов в китайских джинсах и дешевых серых костюмах?! А решают, как вам жить, десяток человек, не здесь и не сейчас, а на уютных, хоть и нервных порой, посиделках, где все понимают друг друга с полуслова и живут не фантомными «надіями», а конкретными, как боевые донесения, фактами и такими же конкретными цифрами дележа...»
