Чингиз Абдуллаев - Заговор в начале эры
– Слово Катону.
«Господи, – с внезапным испугом подумал консул, – неужели и он будет говорить о законе. В такой момент?»
Вышедший к ростральной трибуне для выступления Катон строгим взглядом окинул сенаторов, выжидая, пока стихнет шум. Постепенно зал начал стихать. Катон выждал несколько мгновений, неожиданно поднял руку и скорбно произнес, обращаясь к сенату:
– Мне приходят совершенно разные мысли, отцы-сенаторы, когда я оцениваю наше опасное положение и особенно когда размышляю над предложениями, внесенными кое-кем из сенаторов.
Много раз, отцы-сенаторы, я подолгу говорил в этом собрании, часто сетовал я на развращенность и алчность наших горожан, и у меня поэтому много противников. Поскольку я никогда не прощал себе ни одного поступка даже в помыслах, мне нелегко было проявлять снисходительность к чужим злодеяниям и порокам. Вы, правда, не придавали моим словам большого значения, но положение в государстве тогда было прочным: его могущество допускало вашу беспечность. Но теперь, – выкрикнул Катон, – речь идет не о том, хороши или плохи наши нравы, и не о величии или великолепии державы римского народа, а о том, будут ли все эти блага, какими бы они нам ни казались, нашими или же они вместе с нами достанутся врагам. И мы смеем говорить о мягкости и жалости! Мы действительно уже давно не называем вещи своими именами: раздавать чужое имущество именуется щедростью, отвага в дурных делах – храбростью; поэтому государство и стоит на краю гибели. Что ж, раз уж таковы нравы – пусть будут щедры за счет союзников, пусть будут милостивы к казнокрадам, но крови нашей пусть не расточают и, щадя кучку негодяев, не губят всех честных людей.
Прекрасно и искусно построил свою речь Гай Цезарь, рассуждая здесь о жестокости и мягкосердечии. Интересно, что он предложил отправить заговорщиков в другие города, видимо, зная, что в Риме их силой освободят либо участники заговора, либо подкупленная толпа: как будто дурные и преступные люди находятся только в Риме, а не во всей Италии, как будто наглость не сильнее там, где защита слабее.
Следовательно, его соображения бесполезны, если он опасается их, если же при таком всеобщем страхе ОН ОДИН НЕ БОИТСЯ, то тем больше у меня оснований бояться и за себя, и за ВАС.
Многие сенаторы невольно переглянулись друг с другом. Красс тяжело засопел, а Цезарь молча смотрел прямо в упор на Катона. Молодой сенатор, бледный от гнева, не отводил глаза, выдерживая столь пронзительный взгляд верховного понтифика. Напряженное противостояние длилось несколько мгновений, и его заметили немногие. Первым не выдержал Катон.
– Принимая решение насчет Лентула и остальных, – чересчур громко сказал он, отводя глаза, – вы должны твердо помнить, что выносите приговор и войску Катилины, и всем заговорщикам. Чем непреклоннее будете вы действовать, тем больше они будут падать духом; если они усмотрят малейшую вашу слабость, то все, кто преисполнен наглости, немедленно окажутся здесь.
В нашей республике царят сегодня развращенность и алчность, в государстве – бедность, в частном быту – роскошь, мы восхваляем богатство и склонны к праздности; между добрыми и дурными людьми различия нет; все награды за доблесть присваивает честолюбие. И ничего удивительного, – Катон почти кричал, – так как каждый из вас в отдельности думает только о себе, так как в частной жизни вы рабы наслаждений, а здесь – денег и влияния могущественных людей. Может быть, именно поэтому государство, оставшееся без защиты, и подвергается нападению.
Оглушительный шум прервал его выступление. Многие сенаторы, чьи деяния были хорошо известны в Риме, негодовали особенно сильно.
– Будь у нас время, я бы не выступал таким образом, – сказал Катон, когда шум несколько стих, – но мы окружены со всех сторон: Катилина с войсками хватает нас за горло; внутри наших стен, и притом в самом сердце города, находятся и другие враги, и тайно мы ничего не можем ни подготовить, ни обсудить, тем более нам надо торопиться.
Поэтому предлагаю: «Так как вследствие нечестивого заговора преступных граждан государство оказалось в прямой опасности и так как доказано, что они готовили против своих сограждан и Отечества резню, поджоги и другие гнусные жестокие злодеяния, то, как схваченные с поличным на месте преступления, подлежат казни по обычаю предков».
Если вы не примете этого предложения, то давайте простим их, давайте подождем, пока Катилина не подойдет к городу и не возьмет его приступом. Давайте дождемся новых проскрипций. Вы этого хотите? – гневно закричал Катон. – Неужели вы не видите, не осознаете всей опасности, грозящей республике? Благодаря богам и мудрости нашего консула мы сумели раньше времени предотвратить удар, арестовать заговорщиков. А теперь, когда они полностью изобличены, среди вас есть такие, кто берется их защищать? Разве доказательств недостаточно? Разве вы не видели писем заговорщиков, призывавших галлов идти на наш город? Разве вы не слышали Сульпиция, рассказывавшего о складах оружия, найденных в домах заговорщиков? Разве вам мало было признаний Тита Вольтурция и аллоборгов? Так давайте снова пощадим их и снова начнем рассуждать о величии нашей республики, о гуманности к заговорщикам.
Кого пощадят Катилина или Лентул, приди они к власти, кого? Одумайтесь, сенаторы, я призываю вас именем богов, покровителей Рима.
– Смерть им! – гневно закричал Агенобарб.
– Смерть! – повторил Катул.
– Смерть, – как эхо, пронеслось по рядам сенаторов, нарастая все сильнее. – Смерть!
– Ставьте на голосование мое предложение, – крикнул обрадованный Цицерон, видя, как изменилась ситуация.
Ваттий поставил вопрос на голосование. Во внезапно наступившей тишине сенаторы начали поднимать руки. Цицерон напряженно всматривался.
– Большинство, – чуть слышно выдохнул он спустя несколько мгновений.
Резко поднялся Цезарь.
– Хорошо, – громко сказал он, – тогда хотя бы откажитесь от конфискации их имущества, чтобы их детям было на что существовать.
Некоторые сенаторы негодующе зашумели.
– Почему молчат народные трибуны, – строго спросил Цезарь, – или вы не должны защищать права римлян?
– Не надо, – быстро сказал примирительным голосом Цицерон, – Цезарь прав. Думаю, что конфискация имущества несправедлива. Ненужная жестокость будет вредна, особенно в отношении их семей.
Многие согласно кивали головой, одобряя такое решение. Ваттий, даже не ставя вопрос на голосование, также кивнул головой в знак согласия. Все было кончено. Цицерон встал и с сознанием выполненного долга двинулся к выходу. За ним поспешили остальные.
У входа в храм толпа радостно приветствовала Цицерона и Катона. В адрес Цезаря кое-где раздавались угрозы и проклятия. Выходя из храма, Цезарь горестно вздохнул и, не обращая внимания на возбужденную толпу, гордо подняв голову, зашагал к своему дому.
Уже на ступеньках храма Цицерон, словно вспомнив что-то, повернулся и, найдя Катона, подошел к нему.
– Благодарю тебя, – сдержанно сказал консул.
– Да, – мрачно кивнул Катон, – но Цезарь был отчасти прав, это все-таки противозаконная мера.
– Опять, – поморщился Цицерон, – «если закон превращается в прихоть нескольких лиц», – процитировал он Катона, – но это не несколько лиц, а большинство сената.
– Какая разница, – махнул рукой Катон, – уже все равно. Это единственный выход.
– Слава Цицерону, – закричал кто-то снизу, – долой Лентула!
Цицерон широко улыбнулся. Катон резко повернулся. По его лицу пробежала страшная судорога волнения.
– Несчастная страна, – с трудом выдавил он сквозь зубы, – мы стремительно катимся к своей гибели.
Глава XXIV
Люди требуют, чтобы общие законы были для таких случаев, когда при неудаче у каждого есть надежда хотя бы на собственное спасение. Но чтобы их не было раз и навсегда, когда вершится месть, ибо они могут понадобиться людям в беде.
ФукидидИ была ночь. Весть о решении сената быстро разнеслась по городу. Никто не спал в эту морозную декабрьскую ночь, ибо в сердцах людей были холод и тьма. Многочисленные факелы, освещавшие улицы и площади города, не могли согреть души и сердца римлян, осветить им истину, сделав ее достоянием всех. Многих толкнуло на улицы болезненное любопытство, когда, сознавая свою беспомощность, радуешься несчастью ближнего своего. Некоторые злорадствовали, некоторые были напуганы, но большинство просто наблюдали за случившимся, не высказывая никаких чувств. Даже дикая в своей монолитной злобе и беспощадная ко всему толпа менее страшна, чем стадо ко всему равнодушных и безучастных людей.
Римляне, уставшие от политиков всех мастей, без видимого волнения восприняли весть о готовящейся смертной казни.
Цицерон, выйдя из храма, подозвал к себе преторов.
– Всех заключенных перевести в Мамертинскую тюрьму, – неожиданно визгливым, дрогнувшим голосом приказал консул. – Тресвирам[123] подготовить палачей, – добавил он, обращаясь к магистратам.
