Роберт Стреттон - Час нетопыря
И тут он почувствовал резкую, жгучую боль за грудиной. Он принял таблетку нитроглицерина и подумал, что уладить служебные дела будет не так-то легко. Дик Гарди вел себя очень странно, когда Томпсон вручил ему полученные от незнакомых лиц документы. Впрочем, если Ведомство по охране конституции и министерство обороны знают уже его тайну, то рано или поздно узнает ее и Палмер-II. Уголовная ответственность ему, наверное, не грозит. Но уход со службы после разоблачения ложных сведений в биографии — это совсем не то, что почётная отставка, увольнение вследствие плохого состояния здоровья и достижения пенсионного возраста. В конце концов Уильям Блэр Томпсон всегда добросовестно работал на Центральное разведывательное управление и правительство Соединенных Штатов. А контакты с Лютнером, если даже Палмер-II про них уже знает, можно будет как-нибудь объяснить.
Да. А если какие-нибудь люди сфабрикуют доказательства, что Томпсон вел себя нелояльно по отношению к ЦРУ? Томпсон начал мысленно перечислять агентов ЦРУ, работающих в Ведомстве по охране конституции и в министерстве обороны, но на десятом псевдониме у него в голове опять помутилось от боли. Кто может проникнуть в истинные намерения стольких людей? Кто и зачем будет щадить старого агента-двойника? Томпсон слишком хорошо знал, как фабрикуются неопровержимые доказательства, оригинальные на сто процентов документы и не возбуждающие сомнений факты.
За короткое мгновение Шёрдван-Томпсон осознал всю бессмысленность прожитой жизни. Американцы шпионят за немцами, немцы за американцами. И никогда в этой стране доподлинно не известно, кто на кого работает. Сколько немецких агентов ЦРУ связано с германской разведкой? Разве не было случая, когда сам руководитель Ведомства по охране конституции вдруг оказался в Лейпциге и начал давать интервью иностранной прессе? До сих пор неизвестно, что думать об этом человеке.
Из закоулков памяти стали выплывать обрывочные картины, как в документальном фильме, который смонтирован умалишенным. Юный Хельмут Шёрдван в мундире «Гитлерюгенд», вытянувшийся в струнку перед Бальдуром фон Ширахом. Лейтенант Шёрдван на веранде варшавского кафе весной 1940 года, сразу же после разгрома первой польской подпольной организации. Страшная ночь в лагере военнопленных, когда начальник лагеря в отместку за бегство группы британских летчиков передал в руки гестапо десять заложников, и в том числе лейтенанта Томпсона. Первый год в Америке, год страха и беспрерывного напряжения. Майор Томпсон 17 сентября на аэровокзале во Франкфурте-на-Майне, с удивлением и сомнениями взирающий на свое германское отечество. И разговор с незнакомыми людьми час тому назад.
Уильям Блэр Томпсон думает попеременно то по-английски, то по-немецки. Он спрашивает себя, чему, в сущности, была отдана вся его запутанная, сумасшедшая жизнь. У него нет семьи, подлинного имени, состояния — нет, по сути дела, ничего, кроме старого дома в Вермонте и ста тысяч долларов в банке, которых хватит прожить старость в относительном достатке. Но есть нечто такое, что гнетет Томпсона гораздо сильнее: он не знает, кто он такой. Старый, опытный агент разведки, он сам уже не понимает, на кого работает. На немцев? На американцев? На Запад вообще? А откуда известно, не работал ли Палмер-II на кого-либо другого (о ком Томпсону не хочется и думать), когда сегодня утром отдал распоряжение о похищении боеголовки?
Снова приходит боль, такая сильная, что Томпсон бледнеет и хочет позвать на помощь. Но сил уже нет. Самым последним усилием воли он берет в зубы ключ от сейфа и грызет его от боли до тех пор, пока дряблые мускулы челюстей не отказываются служить.
Именно так, с ключом от сейфа в зубах, он лежал в своем кабинете, когда через несколько часов было найдено его тело. Обнаружили его случайно. Палмер-II был убежден, что Томпсон дезертировал, и приказал начать поиски. Только когда они не принесли результата, решили проверить, что́ бывший майор Томпсон оставил в своем кабинете.
Палмер-II решил, что останки Томпсона не будут перевозить за океан за счет агентства. Его похоронили на городском кладбище в Мюнхене. А чтобы разведка противника не могла установить, как и где погиб ее человек, на надгробии сделали надпись:
Уильям Смит
1918–1971
Дирекция кладбища возражала против того, чтобы была указана ложная дата смерти, и потребовала слишком большого количества документов. В дело пришлось вмешаться мюнхенской полиции, точнее сказать, одному из ее служащих, который когда-то работал на майора Томпсона.
XLII
Пятница, 12 июня, 17 часов 05 минут по московскому времени. В генеральской комнате на пункте командования ракетных войск стратегического назначения сидят двое пожилых мужчин с усталыми, в морщинах лицами: министр обороны СССР и командующий ракетными войсками. Они ждут, когда закончится беседа Генерального секретаря с министром иностранных дел и с председателем Комитета государственной безопасности. Через десять минут должно начаться заседание Политбюро, которое впервые в истории созвано не в Кремле, а на командном пункте. Время идет, а международная ситуация вовсе не проясняется. Обнаруживается все больше загадочных случаев и необъяснимых сложностей.
— Так что же, — говорит министр, — это действительно война? Возможно ли, чтобы она начиналась так вяло, при таких неясностях, в обстановке такой неуверенности? Неужели мы до последней минуты будем действовать вслепую, лишь для того, чтобы нас не застигли врасплох?
— Мне самому в это не хочется верить, — отвечает командующий ракетными войсками. — Помните, как началось в сорок первом? Я командовал тогда орудийным расчетом недалеко от западной границы…
— Да, помню. Столько лет прошло, а я помню как сейчас. Ясное июньское утро, телефонный звонок из штаба западного военного округа… Сколько еще раз мы должны воевать с немцами?
— Покамест похоже на то, что немцы во всем этом играют второстепенную роль.
— Второстепенную?! Что вы говорите! Я их знаю, товарищ маршал. Хорошо знаю. Я много повидал на фронте. Даже на минуту не поверю, чтобы ко всему, что сейчас происходит, не приложили рук эти, из-за Эльбы. Наверняка они впутали американцев в какую-нибудь интригу. Я вам рассказывал, как в апреле сорок пятого мой полк встретился с американцами в Торгау на Эльбе? И подумать только, что через минуту мы, может быть, начнем стрелять друг в друга…
— Пока трудно говорить наверняка, товарищ маршал. Нет никаких признаков, что война неизбежна.
Министр вытирает лоб, снимает очки.
— Я это себе твержу уже два часа, — задумчиво говорит он. — Но у нас есть долг перед Родиной, и тут нас никто не заменит. Ответственности с нас никто не снимет. Слишком мало времени на обсуждение. Где гарантии, что все эти рассказы Гаррисона — не хитрость, чтобы усыпить нашу бдительность?
— Нет таких гарантий. Сам Гаррисон, может быть, и не решился бы на столь опасную провокацию. Но его окружение способно на все. Этот Рубин… Этот Магорски…
— Я подумал, что американцы вывели из строя нашу «космическую систему С», и поэтому нет никаких сведений, как она действует. Может быть, в нашу сторону уже летят их ракеты?
— Выход из строя «системы С» теоретически невозможен. Можно случайно уничтожить один из ее элементов, но никак нельзя уничтожить полностью.
— А если Генеральный секретарь нас сейчас спросит: что вы предлагаете, товарищи маршалы?
С минуту маршалы сидят молча. Потом открывается дверь, и появляются министр иностранных дел и председатель КГБ. Лица их озабочены и нахмурены.
— Генеральный секретарь просит начать заседание Политбюро, — говорит министр иностранных дел, вертя в руках авторучку. — Нельзя терять времени.
— Есть что-нибудь новое? — спрашивает министр обороны.
— С этой минуты новости будут поступать только от вас, товарищ маршал, — отвечает министр иностранных дел. — Моя роль, как видно, кончилась, во всяком случае на ближайшие часы.
Председатель КГБ просматривает ворох сообщений, врученных ему адъютантом.
— Любопытно, — говорит он маршалам. — Похоже на то, что пакт развалился, раньше чем прозвучал первый выстрел. Неужели мы останемся один на один с американцами?
— Как? — восклицает министр обороны. — А Германия?
— Да, действительно, — отвечает председатель КГБ, продолжая просматривать телеграммы. — Из Западной Германии поступили самые дурные вести.
XLIII
В 14 часов 20 минут по среднеевропейскому времени канцлер Лютнер вызвал к себе руководителя Ведомства по охране конституции доктора Пфейфера для решающего разговора.
— Я понимаю, — холодно начал канцлер, — что во время такого рода кризиса вступает в действие цепная реакция. Одна ошибка влечет за собой другую, нервная обстановка приводит к непродуманным решениям. Вместе с тем я не могу понять, почему вы, доктор Пфейфер, способствуете своими действиями обострению и так чрезвычайно напряженной ситуации. Это похоже на умышленные действия, противоречащие нашей конституции и направленные против существующего политического порядка. Я не говорю уже о том, что после нашей утренней беседы вы мне не представили никакого доклада о ходе расследования, ибо я надеюсь, что вы все-таки ведете какое-то расследование дела о похищении боеголовок. От министра Граудера поступило уже четыре рапорта, весьма ценных и свидетельствующих о хорошей работе министерства обороны. Но дело не только в этом. Прошу мне сказать — и извольте отнестись к моему вопросу вполне официально, — на каком основании вы дали распоряжение об аресте Уго Фельзенштейна? К тому же незадолго до его объявленного заранее телевизионного выступления? Что с рукописью статьи, которую он писал для еженедельника «Дабай»? Отдаете ли вы себе отчет в политических последствиях, которые это за собой повлечет? Неужели вы думаете, что исчезновение Фельзенштейна как раз в данный момент перепугает или принудит к молчанию кого-нибудь в этой стране?
