Збигнев Сафьян - Ничейная земля
Полковник решил заставить себя думать четко и конкретно: сначала люди, деньги, план действия… И все же еще он не был уверен, принял ли он решение, все еще никак не мог переступить этот порог, как будто бы уверенность должна прийти извне… «Тень того, кто ушел». Опять этот Вихура.
Эльжбета пришла без предупреждения и сказала, что он болен. Вацлав неподвижно лежал рядом с ней, силы покинули его, Эльжбета положила ему руку на лоб, жест, который он не терпел, однако не оттолкнул ее, а попытался забыться, заснуть, чувствуя рядом ее спокойное дыхание. Но заснуть не удавалось. Глубокой ночью он вырвал Эльжбету из сна, взял ее, не совсем очнувшуюся, безвольную, а потом встал, сел в кресло возле окна и смотрел на покрывающий тротуары снег… Улица была пуста, но скоро показался одинокий прохожий, медленно идущий посередине мостовой. Казалось, что он пьян, но Вацлав Ян, глядя на сгорбленную фигуру, был уверен, что это Вихура.
Он не принял приглашения на прием по случаю приезда Риббентропа. Достаточно было нескольких слов, сказанных Беком по телефону, чтобы понять, что визит имперского министра не внес ничего нового в ситуацию, а, пожалуй, еще больше осложнил ее, поставил перед необходимостью скорее принимать какое-то решение. Через несколько ней дал о себе знать Ратиган. Ссылаясь на их недавнюю беседу, он попросил уважаемого пана полковника назначить ему аудиенцию. Вацлав Ян согласился.
Их встреча, которая продолжалась довольно долго (опасно долго, что, безусловно, было отмечено), была уже совершенно реальной.
Ратиган вел себя более свободно, чем в прошлый раз, но беспрестанно подчеркивал свое уважение, которое он питает к полковнику Яну, а также радость и даже волнение по поводу того, что полковник был так любезен и уделил ему столь много своего драгоценного времени и даже согласился провести с ним конфиденциальный разговор именно в тот момент, когда, возможно, решается судьба Польши. Сухой, костлявый, он наклонял голову над столиком, напоминая плоского бумажного паяца, которого малейшее дуновение ветерка может согнуть еще ниже.
Он, Ратиган, — разъяснял промышленник, касаясь рюмки мягкими женственными пальцами, — несмотря на всякие инсинуации и наветы, является истинным патриотом, он предельно обеспокоен опасностью, грозящей стране. Он хотел бы, если полковник позволит, говорить прямо и откровенно. Польша переживает период плохой конъюнктуры, вызванной отчасти, скажем, не всегда разумными действиями маршала Рыдза и министра Бека. Лично он испытывает к ним большое уважение, однако… Ратиган запнулся на этом «однако» и ждал, но, поняв, что со стороны Вацлава Яна он не получит ни помощи, ни поощрения, продолжал дальше. Эти горькие слова продиктованы его искренней заботой о судьбе Польше, ибо в сложившейся ситуации необходимо правительство не только энергичное и способное к проведению по-настоящему самостоятельной политики, но и пользующееся огромным авторитетом и доверием.
На что мы можем рассчитывать? На что мы можем рассчитывать, уважаемый пан полковник? Европа — речь, конечно, идет о демократических странах — не готова к войне ни материально, ни духовно… Впрочем, к чему он это говорит, полковник лучше его знает… Он, Ратиган, будучи не так давно в Париже по приглашению господина Ланжерона, имел возможность выслушать мнение Жоржа Бонне. Как оценивает политику своей страны знаменитый француз? Нужно восстановить франко-германскую дружбу, сказал он, это самый верный путь для того, чтобы поставить преграду русской экспансии на Запад. Господин Бонне считает, что Гитлер, если удовлетворить его требования, будет стараться регулировать спорные проблемы исключительно дипломатическими каналами, ибо его будет сдерживать предполагаемое сближение Франции и России…
— Прекрасно, — пробормотал полковник, наконец-то прервав молчание. — Два обличья великой союзницы! Или Бонне наивен, или же считает русских наивными.
— Бонне, пан полковник, имеет возможность выбирать из нескольких вариантов, и ни один из них не предполагает гибели французов. Разумеется, он будет делать красивые жесты, они ведь ничего не стоят, но для нас эти жесты не имеют значения. Хотя психологически это оправданно: средний француз уверен, что Польша их предала. Вы читаете французскую прессу? Редко? Жаль. Вот, хотя бы недавно «Пти паризьен» писала о Польше, неоднократно поделенной, а теперь вместе с немцами принявшей участие в разделе Чехословакии… Наша позиция по вопросу о Закарпатской Украине…
— К чему вы все это говорите, пан Ратиган?
Ратиган выпил. Потом взял чашечку кофе. Еще раз сказал о том, что его беспокоит. Особенно, объяснил, одиночество, пустота… Но мы еще не обречены, наоборот… Есть одна возможность, только ее не надо упускать…
Вацлав Ян чувствовал, как болтовня Ратигана окутывает его, словно повязка, пропитанная успокаивающим лекарством, он принимал его слова, и если бы не старая привычка контролировать каждый свой жест, то, вероятно, даже поддакивал бы ему. Вацлава Яна раздражала собственная податливость, его самого удивляющая готовность выслушивать аргументы, которые без всякого сомнения (верил ли в это полковник на самом деле?) он еще недавно не колеблясь должен был отвергнуть. Рука Ратигана блуждала по столу, как бы атакуя рюмку или чашку, но атака была необыкновенно осторожной, пальцы исследовали местность, ощупывали фарфоровую тарелку, проверяли гладкость, хрупкость, вес, касались ручки чашки, передвигались по ней, чтобы тот момент, когда он поднимет и поднесет к губам этот сосуд, прошел легко и безошибочно…
Чтобы полковник не воспринял превратно его слова, он хочет сказать, что его больше всего интересует оживление экономики страны, а оживление связано… Речь идет о притоке иностранного капитала. Он мог бы сказать об очень серьезных предложениях, касающихся кредитов, со стороны некоторых французских и английских кругов, но предложения эти пока что имеют потенциальный характер…
— Я хотел бы, чтобы вы сформулировали свою мысль яснее, — сказал полковник.
Улыбка. Лицо неподвижное, но улыбка прячется где-то в складках кожи, в углах губ.
— Вы прекрасно понимаете, что речь идет о доверии к правящим кругам. Я должен сказать прямо: существует опасение, что нынешнее правительство не в состоянии вести достаточно разумную и эластичную политику… или хотя бы… — он запнулся, — отдавая себе отчет в необходимости такой эластичности, политики мудрой, избегающей всякого рода авантюр. Я совершенно в этом уверен, пан полковник… Да… Я самого лучшего мнения о министре Беке, и его можно понять, но на министра оказывают давление, и к тому же давление двойное. К сожалению, он фигура неавторитетная, у него нет ни психических, ни материальных сил, чтобы противостоять этому давлению, и особенно в тот момент, когда воет возбужденная толпа, а сознание того, что тот, кого великий маршал назначил…
— Достаточно, пан Ратиган.
— Я хотел бы, чтобы вы знали, мы придаем этому фактору — воле вождя — огромное значение…
Полковник кивает головой. А может быть, это ободряющий жест? Еще рюмку?
— Да, большое спасибо, вы очень добры.
А теперь смелее, смелее, но все же до полной ясности далеко; да и раскроют ли они карты? А вдруг вместо карт у них в руках просто белые картонки? Так тоже бывает: оба партнера поднимают ставки и глядят на прямоугольники, на которых ничего нет, даже чернильной пометки…
Однако Ратиган, кажется, стал менее насторожен и более болтлив.
— Правые, ведь это правые, пан полковник, поднимают антинемецкую бузу. Я понимаю, из-за чего это происходит: никаких уступок, все дело в польских традициях, в нашей многовековой повышенной чувствительности; князь Юзеф Понятовский точно такой же: все или ничего, и, пришпорив коня, ринулся в пропасть, но действительно ли нет условий для ведения диалога? Я сказал бы иначе: разве не существует необходимость ведения диалога, очевидная для каждого мыслящего политика, который знает, что обстановка сейчас плохая, но она плохая — временно, ибо конъюнктура не является величиной постоянной…
— Никто нам диалога не предлагает, пан Ратиган.
Казалось, что Ратиган не слышит.
— Любой выход лучше, чем авантюра, пан полковник.
— Любой?
— Конечно, в разумных пределах, — поспешил заверить Ратиган. — Но вряд ли возможно разумное решение, если оно связано с истерией и если нет достаточного авторитета, чтобы положить конец этой истерии. Авторитет — это главное, пан полковник, я хочу, чтобы вы меня правильно поняли, авторитет и вождь, который так же, как великий маршал…
— Отсюда следует, пан Ратиган, — прервал его полковник, — вы за то, чтобы принять немецкие требования, если таковые будут представлены…
— Мне кажется, что слово «принять», — финансист, казалось, теперь вел себя более осторожно, а его рука застыла между чашкой и рюмкой, — не передает того, что я хочу сказать. Я сказал: диалог. Требования или предложения, как вы хорошо знаете, имеются, существуют, если даже не были точно сформулированы на дипломатическом языке…
