Збигнев Сафьян - Ничейная земля
В тот свой приезд он привез из Кракова в Варшаву экземпляр написанной Юзефом Катерлей драмы «Роза»[48] и, прежде чем отдать книгу Вихуре, сам прочел ее несколько раз, потом постоянно в мыслях возвращался к ней со все усиливающейся горечью. Выходит, ждать только чуда? Выходит, нужно чудо, чтобы человек по фамилии Траугутт, человек по фамилии Монтвилл[49]… Во сне, лежа на деревянной лавке вагона, в тесноте и в зловонии, он снова переживал эту сцену, которая давала выход его ненависти и жажде мщения. Вот он сам, как Чаровиц, грознее Чаровица, стоит на пулавском плато. «Блеснула молния (он знал эти слова наизусть), огненная коса хлестнула раз, второй, третий, ударила справа и слева по собравшимся войскам. ‹…› Валятся шеренги сожженных трупов. Батальоны людей с пустыми глазницами, полки… разбегаются во все стороны с отчаянными воплями». И предсмертный крик Чаровица: „Его ждут немцы! Немцы! Немцы!“»
Нет, этого не будет.
Они шли втроем по отвоцким пескам, он, Вихура и Роберт, который потом погиб в первой же стычке их легиона. Солнце заглядывало им в глаза, они молчали, пока наконец не дошли до лесной сторожки, сели на лавку у стола, сбитого из неструганых досок, и пили холодную простоквашу, принесенную из погреба. Вот тогда-то Вацлав и сказал Вихуре об отчаянии, которое не дает ему покоя, и спросил, как он относится к «Розе». И запомнил ответ Старика, который, казалось, ничего не понял. «Видишь ли, дело в том, какой станет Польша. Нужно в будущее смотреть». И сам же процитировал «Розу»: «И снова панские набеги на русских и литовских крестьян, и снова насилие над Жмудью и евреями?»
Если так, то остается только ждать чудесного оружия Чаровица. Ибо нужно искать союзников в русской революции, в революции немецкой, в свержении монархий, в народно-освободительном движении на Украине и в Белоруссии…
Уже в то время Вихура не понимал главной мысли Коменданта. Так зачем же Вацлав Ян идет к нему сейчас, чего ищет, на что рассчитывает после стольких лет, каких слов ждет, какая надежда ему нужна?
И все же он не повернул обратно. У ворот дома номер тридцать два прохаживался шпик. Полковник узнал его сразу, глаз у него был наметанный, а сыщик поднес даже руку к шляпе, но, испугавшись этого жеста, отскочил в темную подворотню и прижался к стене. Вацлав Ян подумал, что завтра Наперала, а следовательно, Щенсный и Бек, а может, даже Рыдз получат рапорт о его визите к Вихуре и будут пытаться выяснить, какие тайные намерения или безумные замыслы привели его туда. Пройдя темным двором, он свернул к правому флигелю. По узкой, крутой, плохо освещенной лестнице полковник поднялся на четвертый этаж. Если шпик стоит в подворотне, то Вихура должен быть дома, подумал он, остановившись перед грязной дверью, на которой не было таблички с фамилией. Вацлав Ян постучал, и раздавшийся звук показался ему таким громким, словно он ударял не согнутым пальцем по дереву, а молотом по металлу. Прошло довольно много времени, прежде чем он услышал знакомый голос Старика:
— Кто?
— Вацлав Ян.
Щелкнул замок, и он увидел лицо Вихуры, серые глаза, усы, закрывающие верхнюю губу, шрам через левую щеку; полковник смотрел на это лицо, думая, что он, Вацлав Ян, тосковал по человеку, который хотя и изменил, но после Зюка был самым близким его другом. Они стояли рядом, как сейчас, у забранного решеткой окна Варшавской цитадели, за минуту до того, как должны были расстаться, но неразлучные перед судьбой; Вацлава Яна высылали первым. «Вот, возьми», — сказал Вихура… И из шва в рукаве куртки вынул золотую десятирублевку. Кого никогда не отправляли в ссылку, не знает, что значили такие деньги.
— Что тебе надо? — спросил Вихура.
— Ты разрешишь войти?
— Входи, если уж пришел.
Комната была большая, с убогой мебелью; собственно говоря, здесь ничего не изменилось с тех пор, как в 1910 году в этой квартире их прятала мать Вихуры. На столе, в старых шкафах, даже на подоконнике лежали книги, а гнутые стулья, которые Вацлав хорошо помнил, по-прежнему стояли у стены.
— Что тебе надо? — повторил Вихура.
— Позволь, я сяду?
Он сел и подумал о том, что здесь, в присутствии Вихуры, как когда-то в присутствии Зюка, не нужны никакие позы и просто смешным кажется то, правильно ли падает свет, освещая…
— Поговорить, — сказал Вацлав Ян.
— Ты и я? О чем мы с тобой можем говорить?
Вот именно: о чем? Лучше всего вспомнить прошлое: хотя бы май 1926 года, когда Вихура, уже будучи отщепенцем, призывал к забастовке в поддержку Коменданта. Поддержал бы он сейчас Вацлава Яна? Нет, Вацлав сюда пришел не за этим, не для того, чтобы получить ответ на интересующий его вопрос, но и за этим тоже; будто надеялся сломать разделяющую их стену или хотя бы найти одно-единственное слово, понятное обоим.
Вихура набивал трубку, уминая табак большим костлявым пальцем. Вацлав Ян помнил этот жест и знал также, что Вихура сломает две спички, прежде чем закурит трубку, и только потом начнет говорить.
— Ну что, припекло тебя? — сказал Вихура. — Кризис? — И, не ожидая ответа, продолжал: — Поэтому ты сюда и пришел. Сентиментальность? Одиночество? — Он попыхивал трубкой. — Личное поражение и политическое банкротство ведут к неустойчивости психического равновесия? Возможно… Попытка пересмотреть взгляды? Вряд ли, — рассуждал Вихура. Такая уж у него была привычка, он сам задавал вопросы и сам на них отвечал. — Пожалуй, единственное — пустота, — продолжал он. — Пустота, — повторил, внимательно вглядываясь в лицо Вацлава Яна. — Этого следовало ожидать. Острее все видишь, когда у тебя отбирают власть. Один шаг назад, а следующий уже невозможен. Интересно, что же ты от меня ждешь? — Он снова взял спички. — Честное слово, интересно. Подтверждения? Возражений? Иллюзии… Я никогда не мог тебе помочь и сейчас не помогу тоже…
— Я не жду… — буркнул Вацлав Ян. — Помнишь, как под Отвоцком мы читали «Розу»?
— Ах, повспоминать! Теперь понимаю: тебе хочется чуда. Я ничего, Вацлав, не помню, а если что и помню, то совсем иначе, чем ты. У нас было общее прошлое, но ты от него отрекся. И потерял его. Ибо можно лишиться права ссылаться на прошлое, или еще иначе: каждая ссылка на него будет только обманом. Этот обман вам помог; даже я дал себя обмануть. Но теперь — все. У нас нет общей истории: есть две разные истории. У нас нет ничего общего.
— Ты с такой легкостью об этом говоришь? Неужели ничего общего?
— Нет, — повторил Вихура. — Я участвовал в демонстрациях, в которые ты приказывал стрелять.
— Когда-то…
— Не существует «когда-то». Вы послали меня в Березу.
— Не я, Славой.
— Все равно.
— И ты сидел не слишком долго.
— Достаточно, чтобы увидеть, что вы с собой сделали. — Снова спички. — Теперь и ты об этом знаешь. Правда?
— Могу себе представить ситуацию, когда ты приказал бы посадить меня.
— Естественно, — сказал Вихура.
— Вот видишь, ты с легкостью подтверждаешь.
— Я не сентиментален, я не способен быть сентиментальным. Что ты хочешь, чтобы я сказал? Двенадцать лет вашего правления…
Вацлав Ян как будто бы проснулся.
— Подожди, — буркнул он неприязненно. — Ты можешь зачеркнуть прошлое, ты уже это сделал, но ты хорошо знаешь, что истории тебе не изменить, хоть ты это и хочешь сделать. Больше, чем я. Подожди… Я знаю, что ты можешь мне сказать, а ты знаешь, что я тебе отвечу. Понимаешь? Эта игра мне надоела. Хочешь ты того или нет, но мы не первый год знакомы. Представь себе, что этот разговор уже состоялся. Этот диалог уже в прошлом. Ты: все о нас, я выслушал и сказал свое. И теперь мы можем начать…
— В таком случае мы закончили.
— Не прерывай меня, Старик.
— Что тебе нужно?
— Подумай. Вацлав Ян приходит к тебе через столько лет. И зачем? Чтобы услышать то, что можно прочитать в любой листовке?
— Я тебе уже сказал, зачем ты сюда пришел.
— Отлично. Ты, Вихура, человек, с которым…
— Представь себе, что эти слова уже тоже были произнесены.
— Могу. Ты говорил, нас ничего не связывает; так вот — это ложь.
— Лучше говори прямо и по делу.
— Не прерывай меня, я к этому не привык. Для меня важно, чтобы ты меня сейчас не прерывал. Возможно, что, когда я шел к тебе и даже когда мы начали разговор, я еще не знал, почему я хочу тебя видеть. А теперь знаю.
— Ты снова обрел свой стиль?
— Стиль мне обретать не нужно, он у меня есть. Я подвожу итоги: ты самая далекая точка, самая далекая из всех, какую можно или нужно принимать во внимание. Я не могу тебя исключить, я искренен с тобой, Вихура, я не могу подделывать счет.
— Что это за счет?
— Окончательный. Мы когда-то говорили о конечной цели, о результате нашей борьбы. Это была наша математика.
— Ваша.
— Хорошо. Тогда речь шла о том, чтобы завоевать независимость. Теперь независимость в опасности.
